«Информационная грамотность» — это одна из нескольких оценочных рубрик, используемых в колледже, где я преподаю гуманитарные науки, и с помощью которой я оцениваю результаты обучения студентов в каждом семестре. Наряду с «культурной грамотностью» и «критическим мышлением» такие результаты учащихся, которые считаются отличными от оценок за семестр, измеряются с помощью заданий на сочинение, промежуточных экзаменов и устных отчетов, которые читатель может с любовью помнить со времен учебы в колледже, за исключением что в конечном итоге сейчас оценивается мастерство преподавания, а не индивидуальная ученость.

Нынешнее увлечение рубриками и показателями в высших учебных заведениях основано на нескольких предположениях, первое из которых состоит в том, что цели курсов естественных и гуманитарных наук могут быть разбиты на четкие и простые термины, независимо от предмета и которые, тем не менее, допускают количественное измерение. Во-вторых, и, возможно, более зловещим, является ожидание того, что преподаватели могут (и должны взять на себя обязательство) лучше выполнять свою работу. Администрация университетов, надеющаяся на повышение показателей удержания и улучшение числа выпускников, таким образом изменила понятие превосходства в преподавании, чтобы оно соответствовало понятию превосходства в производстве. Что мы можем сделать в нашей школе, чтобы сделать наш образовательный продукт лучше и эффективнее, чем у наших конкурентов? Этот причудливый поворот башни из слоновой кости к корпоративной модели берет свое начало в гораздо более старом вопросе.

В чем разница между знаниями и ноу-хау? Эта древняя загадка лежит в основе эссе Авраама Флекснера «Полезность бесполезных знаний» (1939), недавно переизданного издательством Princeton University Press с предисловием Робберта Дейкграафа.Цель моего обзора — подчеркнуть сохраняющуюся актуальность решительной защиты академической свободы, предложенной Флекснером, реформатором образования первой четверти XX в., впоследствии ставшим первым администратором Института перспективных исследований, престижного мозговой центр, расположенный в Принстоне, штат Нью-Джерси, но при этом предполагающий, как пути гуманитарных и естественных наук разошлись с тех пор.

Стремясь убедить читателей в важности финансирования заумных размышлений вундеркиндов и эрудитов (Альберт Эйнштейн, Эрвин Панофски и Клиффорд Гирц были членами факультета Института), эссе Флекснера основано на его более ранней работе, превозносящей роль науки в демократическое общество. Американский колледж (1908 г.) подверг критике лекционные залы бакалавриата за неспособность удовлетворить потребности студентов, что привело к его отчету о медицинском образовании в Соединенных Штатах и ​​Канаде (1910 г.), который единолично улучшил стандарты обучения во всем мире. страна.

Существовавшая в то время выборная система не воспитывала учащихся в области гражданской и человеческой ответственности и вынуждала их, то ли по смутным предчувствиям, то ли по «преждевременной узости», останавливаться на будущих профессиях, не будучи подготовленными к выполнению этой задачи.И если конечным результатом образования была не просто прибыльная работа, а «самореализация», проистекающая из «свободного исследования», то как средний девятнадцатилетний подросток — «непостоянный, поверхностный и незрелый» — был так устроен, чтобы управлять его или ее путь туда?

Творчество Флекснера оплакивает низкую заработную плату и дурной характер, связанный с профессией учителя в Соединенных Штатах. И его забота о воспитании и защите творческих гениев сияет на протяжении всей книги «Полезность бесполезных знаний» , в которой именно «поэты, художники и ученые» преследуют, казалось бы, «бесполезные удовольствия… [эту] невообразимую полезность.На мгновение отбросив бентамистский скептицизм в отношении «невообразимой полезности», скажем, «Потерянный рай» или «Авиньонские девицы », нужно помнить, что когда-то это не было чем-то необычным — в мире прошлого Флекснера мира — чтобы люди говорили о духовной и интеллектуальной жизни как о примерно взаимозаменяемых. Флекснер не отрицает возможности того, что человеческие эмоции могут быть использованы с такой же пользой, как и более утилитарные, даже «материалистические» импульсы, поскольку «наше представление о том, что полезно, возможно… стало слишком узким, чтобы соответствовать блуждающим и капризным возможностям человека». человеческий дух.Тонизирующие слова для измученного сердца!

Флекснер предлагает различать бесполезность от полезности в соответствии с «научной и гуманистической или духовной» точки зрения. Далее следует краткое обсуждение, в котором оценивается вклад Джеймса Клерка Максвелла в цивилизацию по сравнению с вкладом Гульельмо Маркони. Инженер-первопроходец в области телеграфа, Маркони «был умным изобретателем, у которого не было никаких мыслей, кроме пользы», в то время как Максвелл пришел к четырем абстрактным формулировкам, которые схематизировали электромагнетизм без какой-либо «заботы о полезности», на которых основывалось изобретение Маркони.

«Наше представление о том, что полезно, может быть… стало слишком узким, чтобы соответствовать блуждающим и капризным возможностям человеческого духа».

— Абрахам Флекснер, «Полезность бесполезного знания» полезно, а просто желанием удовлетворить свое любопытство.«Это не тот вопрос, по которому многие сегодня, вероятно, возражают. Но в начале Второй мировой войны у Флекснера были веские основания опасаться, что финансирование будет направлено в более «полезные» каналы. Цитированный отрывок также поднимает вопрос, относящийся к вопросу о разнице между знанием и ноу-хау. Является ли удовлетворение Джеймса Клерка Максвелла от того, что он сформулировал взаимосвязь между электрическими и магнитными полями, удовольствием, которое могут получить студенты, созерцающие его работу? Или нынешнее удовлетворение от открытия им природы неизбежно более практическое, чем духовное? Должны ли учебные заведения, как считал Флекснер, «посвятить себя развитию любознательности», не думая о «немедленном применении»?

Вопрос о разнице между знанием и ноу-хау был бы легко решен, если бы связь между мышлением и действием была прямой.Я представляю, как поднимаю вверх правую руку, например, и затем действительно делаю это. Но клише «знание — сила» может быть лучшим маркетинговым инструментом для администраторов колледжей, чем отражением опыта ученых. Возьмем, к примеру, Гамлета . Всякий, кто внимательно читал пьесу Шекспира, становится свидетелем того, как знание открывает дверь страданию, а не силе. Ибо связь между тем, что знает Гамлет, и тем, что происходит дальше, неизбежно косвенна. Ошибка состоит в том, что мы думаем, что понимание и эффективность — одно и то же.Или, может быть, в предположении, что знания в гуманитарных науках сопоставимы со знаниями в естественных науках. Я хотел бы обдумать этот вопрос, но мне нужно идти на работу.

Факты — это познаваемые аспекты событий, познаваемость в данном случае означает, что они поддаются проверке или демонстрации, а факты как таковые не начинали приобретать значение в других науках, кроме астрономии, до эпохи Возрождения.

В междисциплинарном курсе колледжа под названием «Создание современного разума», в котором я знакомлю с основными идеями Дарвина, Маркса, Фрейда и Эйнштейна, в начале семестра требуется много труда, чтобы распутать клубок умы студентов, пытающихся понять разницу между словами теория и мнение .Эти два понятия не обязательно являются синонимами, путаница усугубляется недавним появлением «альтернативных фактов» как вездесущего мема как в средствах массовой информации, так и в более широкой культуре. Некоторым молодым людям трудно понять, что научная гипотеза никогда не бывает доказана; вместо этого это всегда опровергается только экспериментами.

Теория не вырастает из набора фактов, как Афина появилась из головы Зевса, а служит для того, чтобы собрать разрозненный набор данных в постижимую единицу.Ибо та математическая уверенность в отношении мира, которой, как мне кажется, жаждут молодые люди и которую они ошибочно полагают, что она может быть удовлетворена все большим и большим количеством фактов, доступна только в математике. С другой стороны, все больше и больше фактов приводят к ошеломляющему избытку информации, как недавно сокрушался Вардан Грегорян в статье «Против фрагментации: аргументы в пользу интеллектуального блуждания». Тем не менее, ноу-хау, следует также отметить, состоит в основном из навыков, основанных на фактах.

Кто же были художники и поэты, получившие горшочки с деньгами, чтобы делать все, что им заблагорассудится, и которые, в свою очередь, вернули то, что соответствует блуждающим и капризным возможностям человеческого духа?

Знание, в отличие от ноу-хау, не всегда связано с фактами. Теорема Пифагора более неопровержима, чем любое доказательство существования божества, если принять определения, следствия и допущения, изложенные в начале « элементов» Евклида . Но придумайте набор нелогичных предположений, включающих параллельные линии, пересекающиеся в бесконечности, и вы придете к столь же жизнеспособному математическому миру. Факты — это познаваемые аспекты событий, познаваемость в данном случае означает, что они поддаются проверке или демонстрации, а факты как таковые не начинали приобретать значение в других науках, кроме астрономии, до эпохи Возрождения.В то время как идеология, лежащая в основе эмпирических исследований, получила более раннее развитие от Роджера Бэкона, использование фактов в качестве свидетельских показаний, способных дать как осуждающие, так и оправдывающие показания, стало популярным только в средневековых судах, как показала Мэри Пуви в A History. журнала Modern Fact (1998).

Таким образом, существует проблема с разграничением знаний и ноу-хау в гуманитарных и естественных науках, и это различие принимает Флекснер, когда он перечисляет вклад в историю науки Майкла Фарадея, который первым индуцировал электрический ток в проводе, и Карл Фридрих Гаусс, разработавший неевклидову геометрию. Хотя каждый фактически играл только с теми материалами, которые их забавляли и интересовали, их игры привели к беспрецедентному и непредвиденному прогрессу. Пол Эрлих, равнодушный студент анатомии и будущий лауреат Нобелевской премии по медицине, назвал это «дурачеством».

Ученые способны добиться величайших успехов, какие только можно вообразить, — когда им предоставляется возможность размышлять и мечтать, как художники.

Но кажущаяся бесполезность идей Гаусса, когда он впервые обдумывал новую геометрию, не нашла реального и заметного места, пока Эйнштейн не принял их в своих теориях.Так не является ли прежняя бесполезность, которую Флекснер восхваляет замечательным умственным усилием, как у Гаусса, подпитываемым чистым любопытством? Или открытие неевклидовой геометрии превозносится за его высшую полезность — через сто пятьдесят лет после смерти Гаусса? Что он? Ответ на этот вопрос у Флекснера остается неясным, хотя Дейкграаф хвалит общую теорию относительности Эйнштейна за то, что она дала космический план, необходимый для производства удобных устройств GPS.

На этом этапе моего чтения я разочаровался в том, что Флекснер иллюстрирует свой тезис рисунками, взятыми из искусства. Хотя он подчеркивает, что бесполезные исследования как в естественных, так и в гуманитарных науках нужно поощрять, чтобы они процветали, последних не хватает в обсуждении — возможно, это правильно, если знания в естественных науках несоизмеримы со знаниями в гуманитарных науках. Кто же были художники и поэты, получившие горшки с деньгами, чтобы они делали все, что им заблагорассудится, и которые, в свою очередь, вернули то, что соответствует блуждающим и капризным возможностям человеческого духа? Стоя в Ротонде Макгроу Нью-Йоркской публичной библиотеки, окруженный фресками Эдварда Лэнинга эпохи WPA, я задаюсь вопросом, какой смысл исследовать материал, чтобы прояснить мои идеи в этом эссе.Это просто вопрос изгнания любопытства? Или я пришел бы к чему-то более интересному и продолжительному, если бы заранее получил огромный грант? Может быть нет. «Безусловно, таким образом мы освободим несколько безобидных чудаков», — шутит Флекснер в ожидании гипотетических получателей финансовой помощи Института.

Каковы идеальные обстоятельства, предлагает читателям предположить Авраам Флекснер, при которых Коперник может процветать?

Полезность бесполезного знания достигает апогея, когда, резюмируя значение примеров, взятых из работ Пастера, Коха и Эрлиха, Флекснер пишет: «Эти великие художники — ибо таковы ученые и бактериологи… просто следовали за линии собственного природного любопытства.Его основная мысль заключается в том, что ученые способны добиться величайших успехов, какие только можно вообразить, — когда им предоставляется возможность размышлять и мечтать, как художники. Флекснер частично пророчествует в книге Томаса Куна «Структура научных революций » (1962), в которой наибольший вклад в знания вносится в результате нестандартного мышления.

Дело не в том, что отчет Птолемея о наблюдаемых явлениях восхода и захода планет был полной чепухой; действительно, геоцентрическая модель Вселенной позволила Птолемею и его последователям делать предсказания относительно небесных тел с поразительной точностью. Просто большинство аристотелевских предположений, на которых основывалась геоцентрическая астрономия — например, о том, что планеты должны двигаться по круговым орбитам, потому что круг — это самая совершенная форма, — вызывали сомнения. То, что никто не удосужился задать им вопрос в течение тысячи лет, указывает на то, что знание того, как что-то делать (например, предсказывать следующее солнечное затмение) и фактическое знание чего-либо (что Солнце является центром галактики) не один и тот же.Каковы идеальные обстоятельства, побуждает читателей предположить Авраам Флекснер, при которых Коперник может процветать?

Способность распознать проблему даже больше, чем способность решить ее, требует внутреннего видения, предполагает Флекснер, больше, чем дополнительных наблюдений и все более точных измерений.

Ежедневный круг решения проблем, который происходит в прикладных науках промышленности, вполне может стать умственной тюрьмой для оплачиваемых практиков, поскольку основные предположения и определения о характере их работы не оспариваются. Способность распознать проблему даже больше, чем способность решить ее, требует внутреннего видения, полагает Флекснер, больше, чем дополнительных наблюдений и все более точных измерений. Улучшение качества инструментов, позволяющих нам хорошо выполнять свою работу — и я ловлю себя на мысли, что в частности об «информационной грамотности», — не помогает определить, правильно ли мы занимаемся работой.

Флекснер утверждает, что он не критикует профессиональные школы и специализированные программы, которые выпускают высококвалифицированных специалистов по решению проблем, поскольку «практические трудности, возникающие в промышленности или в лабораториях, стимулируют теоретические исследования… [и] также могут открывать новые перспективы», но его осуждение потребностей рынка остается неявным.Что нужно, подчеркивает он, так это среда, способная взрастить «индивидуальную душу, стремящуюся к собственному очищению и возвышению». И если раньше отдельных ученых уподобляли художникам, то теперь применимо обратное, поскольку «то, что я говорю, в равной степени относится и к музыке, и к искусству, и ко всякому другому выражению ничем не ограниченного человеческого духа».

Флекснер утверждает, что он не критикует профессиональные школы и специализированные программы, которые выпускают высококвалифицированных специалистов по решению проблем.

То, что когда-то существовал такой рай для гуманитариев, математиков и социологов — изначальных рядов, из которых были набраны ученые Института перспективных исследований — должно было означать, что жизнь там была похожа на бесконечный творческий отпуск.У стипендиатов института не было «обязанностей», а были только «возможности». Тот факт, что такой рай все еще существует — разделение академических дисциплин, реформированное в 1949 году на исторические исследования, математику, естественные науки и социальные науки, — поднимает вопрос о том, может ли стремление к академическому совершенству оставаться или хотя бы пытаться оставаться. политически нейтрально.

Что касается искусства, то некогда значимое различие между такими категориями, как чистое и прикладное, со времен Флекснера стерлось. Такие термины теперь передают ценностные суждения, возможно, сомнительного происхождения, так же как термины классический и популярный, или высокий и низкий, для описания музыки или культуры в целом, являются формами дискриминации, которые были полезны в течение столетия, но с тех пор стали несостоятельными. Если, например, назвать хип-хоп формой низкой культуры, это больше говорит о человеке, использующем это слово, чем о музыке, якобы освещенной этим прилагательным.

Политика Флекснера была далека от дискриминационной — он был аристократом души, если уж на то пошло, — но его призыв к всеобщей терпимости принадлежит ушедшей эпохе.

Политика Флекснера была далека от дискриминационной — он был аристократом души, если уж на то пошло — но его призыв к всеобщей терпимости принадлежит ушедшей эпохе:

Перед лицом истории человечества, что может быть больше глупее или нелепее, чем симпатии или антипатии, основанные на расе или религии? Нужны ли человечеству симфонии и картины и глубокая научная истина, или ему нужны христианские симфонии, христианские картины, христианская наука или еврейские симфонии, еврейские картины, еврейская наука, или мусульманская, или египетская, или японская, или китайская, или американская, или немецкая, или русская, или коммунистическая? или консервативный вклад и выражение бесконечного богатства человеческой души?

В то время, когда Америка считалась плавильным котлом, ответ на вопрос Флекснера мог быть только «нет». Но концепции меняются (спросите Птолемея), и, поскольку совсем недавно Америка воспринималась как культурная мозаика или гобелен, сегодня ответ, скорее всего, будет «может быть» — по крайней мере, в том, что касается симфоний и картин.

Знание в гуманитарных науках может быть неизбежно подвержено влиянию расы, пола и класса, и случайные факты, хотя они и не должны быть эссенциализированы в универсальные категории, требуют некоторого признания.

Я не утверждаю, что гуманитарные науки сегодня — это гетто политики идентичности.И все же, хотя человек во времена Флекснера, возможно, предпочел бы оценить картины Ромара Бердена за их стилистическое мастерство чисто формальных свойств, должен ли он или она забыть, что художник был афроамериканцем?

Сторонники исторически мертвых понятий вроде «искусство ради искусства» задним числом, похоже, невинно зарыли голову в песок. Как возможно, чтобы кредо Института «знание ради самого себя» оставалось сегодня свободным от политических ценностей? Знание в гуманитарных науках может неизбежно зависеть от расы, пола и класса, и эти случайные факты, хотя их и не нужно сводить в универсальные категории, все же требуют некоторого признания. Ученые-гуманитарии отдают долг свободному обществу, которое сделало их работу возможной, будь то странное прочтение « Потерянный рай» или феминистский подход к «Авиньонским девицам » . Подобно исполнению музыкальной партитуры, в этом, возможно, заключается невообразимая полезность эпоса Мильтона или полотна Пикассо. Конечно, это было бы только одно мнение, а не факт или знание, но какая разница?

Свежий взгляд на мятежных юных романтиков

«А вы когда-нибудь видели Шелли некрасивой?» — писал Браунинг в стихотворении, представляя себе этого воздушного Ариэля поэта, застегивающего пальто и занимающегося своими повседневными делами.В «Молодых романтиках» Дейзи Хэй изображает не только Перси Биши Шелли, но и его жену Мэри Шелли (автор «Франкенштейна»), Байрона, Китса, Ли Хант и других. Хотя слово «простой» едва ли можно назвать жизнью, столь экстравагантно придуманной и бунтарской, что напоминает регентскую версию автобусных битников Кена Кизи.

Изображение шины подходит; У Хэя есть тезис, который нужно представить, а именно преуменьшить представление о поэтах-романтиках как о героических одиночках и вместо этого подчеркнуть их общность: дружбу, иногда бурную, взаимодействующую жизнь и взаимное литературное влияние. Это полезно убедительно, хотя и не совсем поразительно. Молодые ученые (это первая книга Хэя) в такой широко изучаемой области могут счесть удобным закрыть полуоткрытую дверь, чтобы толкнуть ее.

Чтобы упростить связь: центральной фигурой изначально был Хант, который вместе со своим братом Джоном издавал The Examiner, радикальную политическую и литературную газету. В начале книги он отбывает двухлетний тюремный срок за то, что назвал принца-регента Георга IV бесполезным неряхой.

Хэй, который пишет очень хорошо и совсем не академически, показывает, как он наслаждается своим пребыванием, что со специально украшенным двухкомнатным тюремным номером и приготовленными едой и вином, все это организовано его богатым братом; и, прежде всего, литературный салон постоянных посетителей, среди которых Байрон, Уильям Хэзлитт и Чарльз Лэмб. После освобождения Хант оставался активным организатором кружка (несмотря на сильную агорафобию, последовавшую за его приятным заточением), расширив его, включив в него Шелли и Китса.

Мы читаем о том, как Байрон и Шелли обсуждали поэзию во время долгих прогулок вокруг Женевского озера, пока Мэри оставалась дома и писала «Франкенштейна» (с редакцией Шелли), о Ханте и Шелли, проводивших лето с семьями и друзьями в роскошном коммунальном доме, где Хант уединялся. в тихой комнате, чтобы работать над эпической поэмой, в то время как Шелли писал свою собственную эпопею, бродя по лесу или лежа в лодке, возвращаясь домой, украшенный цветами. Вечером они читали свои сочинения кругу среди многолюдного гула литературных и политических споров.Влияет в изобилии.

Что касается щедрости, приношу свои извинения Браунингу, вы видели Шелли богатой? Он был беспорядочным; и на протяжении многих лет он субсидировал и Ханта, и отца Мэри, великого вольнодумца Уильяма Уоллстонкрафта. Когда он мог, то есть; деньги поступали от его отца-баронета, который, ненавидя поэзию сына и его паутинный радикализм, периодически подрезал его. Шелли брал взаймы, исходя из своих ожиданий, закладывая 8000 фунтов будущего наследства за не совсем 2600 фунтов наличными.

Это лишь одна из многих деталей, которые постоянно отвлекают читателя от тезиса Хэй к главному очарованию ее книги: жевательным портретам, которые она рисует своим юным романтикам. Убежденные, что они собираются поджечь сознание устоявшегося мира, они в конце концов обожглись, утомились или стали циничными. Хант появляется более чем с оттенком потворства своим слабостям; Байрон фигурирует как капризный аристократ, то щедрый, то жестокий со своими друзьями; Шелли в образе опасно невинного ребенка.

Однако именно с женщинами Хэй проявляет себя лучше всего; особенно с Мэри Шелли. Красивая, блестящая и пылкая, она познакомилась с Шелли, когда ей было 16 лет, когда он прибыл в качестве восхищенного ученика Уолстонкрафта, ее отца. Произошел быстрый пожар, и вскоре пара сбежала на континент, хотя Шелли все еще был женат на Харриет, его первой жене, которая позже утопилась.

На самом деле больше, чем пара. Клэр Клермонт, сводная сестра Мэри, горела желанием копировать ее раскрепощающий пыл и настояла на том, чтобы пойти с ней. Все трое, у которых было мало средств (Шелли еще предстояло научиться финансировать себя по завещанию отца), какое-то время шли оборванные и оборванные, прежде чем отступить в Англию. И Клэр, желая такой большой страсти, как у Мэри, предложила себя Байрону, который вяло согласился; ненадолго, но достаточно долго, чтобы она забеременела. Результатом стала Аллегра, которую Байрон поместил в монастырь в возрасте 4 лет, где она вскоре умерла, при этом запретив Клэр видеться с ней.

Хэй различает содержательную стойкость за беспомощными порывами Клэр.Еще более впечатляющим является ее рассказ о юношеском романтическом огне Мэри, трагически обреченном на борьбу за то, чтобы удержать жизнь вместе, когда ее блуждающий огонек муж беспечно ведет их от невзгод к невзгодам по Италии, когда трое из их четырех детей умирают. и, наконец, когда Шелли тонет, плывя на своей лодке по небрежности в шторм в заливе Леричи.

Рассказ Хэй о страстной и беспорядочной жизни ее романтиков яркий, живописный и прекрасно рассказанный. Ее портреты Клэр и, прежде всего, Мэри выходят за рамки анекдота; они исследуют их с симпатией литературного художника.

Ричард Эдер рецензирует книги для нескольких изданий. С ним можно связаться по адресу [email protected].

© Copyright 2010 Globe Newspaper Company.

Капризный | Lumos Flashcube Vocabulary Practice

СЧАСТЛИВЫМИ, трижды счастливыми были месяцы, недели и часы того года. Дружба, рука об руку с восхищением, нежностью и уважением, создала в моем сердце беседку восторга, запоздало грубую, как нетронутая дикая природа в Америке, как бездомный ветер или лишенное травы море.Ненасытная жажда знаний и безграничная привязанность к Адриану вместе занимали мое сердце и разум, и поэтому я был счастлив. Какое счастье так верно и безоблачно, как бьющий через край и болтливый восторг молодых людей. В нашей лодке, на моем родном озере, у ручьев и бледных окаймляющих тополей — в долине и над холмом, мой посох отброшен в сторону, пасти более благородное стадо, чем глупые овцы, даже стадо новорожденных идей, я читаю или слушал Адриана; и его рассуждения, касались ли они его любви или его теорий улучшения человека, одинаково восхищали меня. Иногда возвращалось мое беззаконное настроение, моя любовь к опасности, мое сопротивление авторитету; но это было в его отсутствие; под мягким влиянием его милых глаз я был послушен и хорош, как пятилетний мальчик, который выполняет приказания своей матери.

Прожив около года в Алсуотере, Адриан посетил Лондон и вернулся, полный планов на нашу пользу. Ты должен начать жизнь, сказал он: тебе семнадцать, и более длительная задержка сделает необходимое ученичество все более и более утомительным. Он предвидел, что его собственная жизнь будет наполнена борьбой, и я должен разделить с ним его труды.Чтобы лучше подготовить меня к этой задаче, мы должны теперь разделиться. Он счел мое имя хорошим пропуском для продвижения по службе и устроил мне должность личного секретаря посла в Вене, где я должен был начать свою карьеру под самым лучшим покровительством. Через два года я должен вернуться в свою страну с хорошо известным именем и уже зарекомендовавшей себя репутацией.

А Пердита?-Пердита должна была стать ученицей, подругой и младшей сестрой Эвадны. С присущей ему заботливостью он предусмотрел ее независимость в этой ситуации.Как отказаться от предложений этого щедрого друга? Я не хотел отказываться от них; но в глубине души я поклялся посвятить жизнь, знание и силу, все, что в той мере, в какой они были хоть сколько-нибудь ценны, он даровал мне, все, все мои способности и надежды, ему. один я бы посвятил.

Так я обещал себе, идя к месту назначения с возбужденным и горячим ожиданием: ожидание исполнения всего того, что мы в отрочестве обещаем себе силы и наслаждения в зрелости.Мне казалось, что настало время, когда, отложив детские занятия, я должен вступить в жизнь. Даже на Елисейских полях Вергилий описывает души счастливых как жаждущих испить волны, которая должна была вернуть их в эту смертную оболочку. Молодые редко бывают в Элизиуме, ибо их желания, опережающие возможности, делают их бедными, как безденежных должников. Самые мудрые философы рассказывают нам об опасностях мира, обманах людей и предательстве наших собственных сердец: но с тем же бесстрашием каждый снимает с порта свою утлую ладью, расправляет паруса и напрягает свои силы. веслом, чтобы достичь многочисленных потоков моря жизни.Как немногие в расцвете сил швартуют свои суда на «золотых песках» и собирают разбросанные по ним расписные раковины. Но все в конце дня, со сломанными досками и рваным парусиной, направляются к берегу и либо терпят крушение, прежде чем достигают его, либо находят какую-нибудь залитую волнами гавань, какой-нибудь пустынный берег, где можно броситься и умереть без оплакивания.

Философии перемирие! — Жизнь предо мной, и я спешу во владение. Надежда, слава, любовь и непорочное честолюбие — мои проводники, и моя душа не знает страха. То, что было, хоть и сладко, но ушло; настоящее хорошо только потому, что оно вот-вот изменится, а будущее принадлежит мне.Боюсь ли я, что мое сердце трепещет? высокие устремления вызывают прилив моей крови; мои глаза, кажется, проникают в облачную полночь времени и различают в глубинах его тьмы осуществление всех желаний моей души. А теперь пауза! Во время моего путешествия я мог бы мечтать и на жизнерадостных крыльях достичь вершины высокого здания жизни. Теперь, когда я достиг его основания, мои крылья свернуты, могучие ступени предстали передо мной, и шаг за шагом я должен подняться по чудесному храму. Говори! Какая дверь открыта? Узрите меня в новом качестве.Дипломат: один из ищущих удовольствий общества веселого города; молодость обещания; фаворит посла. Все было странно и восхитительно для пастуха из Камберленда. С изумлением, затаив дыхание, я вошел на веселую сцену, актеры которой были — лилии славные, как Соломон, Который не трудится и не прядет. Вскоре, слишком рано я попал в головокружительный водоворот; забывая о моих прилежных часах и компании Адриана. Страстное желание симпатии и горячее стремление к желаемому объекту по-прежнему характеризовали меня.Вид красоты приводил меня в восторг, а привлекательные манеры мужчины или женщины вызывали у меня всеобщее доверие. Я называл это восторгом, когда улыбка заставляла мое сердце биться; и я почувствовал, как кровь жизни заструилась в моем теле, когда я приблизился к идолу, которому какое-то время поклонялся. Один только поток животных духов был раем, и в конце ночи я желал только возобновления опьяняющего бреда. Ослепительный свет украшенных комнат; прекрасные формы в роскошных платьях; движения танца, сладострастные звуки изысканной музыки убаюкивали мои чувства одним восхитительным сном.

И это ли не в своем роде счастье? Я обращаюсь к моралистам и мудрецам. Я спрашиваю, чувствуют ли они в спокойствии своих размеренных грез, в глубоких раздумьях, наполняющих их часы, экстаз юного новичка в школе удовольствий? Могут ли спокойные лучи их устремленных к небу глаз равняться вспышкам смешанной страсти, ослепляющей его, или влияние холодной философии погружает их душу в радость, равную его, занятому В этом милом произведении юношеского веселья. Но на самом деле ни одинокие размышления отшельника, ни бурные восторги гуляки не в состоянии удовлетворить сердце человека.От одного мы получаем неспокойную спекуляцию, от другого пресыщение. Разум изнемогает под тяжестью мысли и падает в бессердечных сношениях тех, чья единственная цель — развлечение. Их пустая доброта не приносит плодов, и острые скалы прячутся под улыбающейся рябью этих мелких вод. Так я чувствовал, когда разочарование, усталость и одиночество вернули меня к сердцу, чтобы собрать оттуда радость, которой оно стало бесплодным. Мое угасающее настроение просило что-нибудь, чтобы поговорить с чувствами; и не найдя его, я поник.Таким образом, несмотря на бездумное наслаждение, ожидавшее его начала, впечатление от жизни в Вене у меня меланхолическое. Гёте сказал, что в молодости мы не можем быть счастливы, если не любим. я не любил; но меня пожирало беспокойное желание быть чем-то для других. Я стал жертвой неблагодарности и холодного кокетства — тогда я приуныл и вообразил, что мое недовольство дает мне право ненавидеть мир. я удалился в одиночество; Я прибегнул к своим книгам, и мое желание снова насладиться обществом Адриана превратилось в жгучую жажду.

Соревнование, которое в своем излишестве почти принимало ядовитые свойства зависти, жалило эти чувства. В этот период имя и подвиги одного из моих соотечественников наполняли мир восхищением. Отношения того, что он сделал, предположения относительно его будущих действий, были постоянными темами часа. Я не сердился на себя, но мне казалось, что похвалы, которые получал этот идол, были листьями, сорванными с лавров, предназначенных для Адриана. Но я должен кое-что рассказать об этом любимце славы, об этом любимце мира, любящего чудеса.Лорд Рэймонд был единственным представителем знатной, но обедневшей семьи. С ранней юности он с самодовольством относился к своему происхождению и горько сетовал на отсутствие богатства. Его первым желанием было возвышение; и средства, которые привели к этой цели, были второстепенными соображениями. Надменный, но трепещущий при каждом проявлении уважения; честолюбив, но слишком горд, чтобы показать свои амбиции; желая добиться почестей, но поклонник удовольствий, — он вступил в жизнь. На пороге его встретило какое-то оскорбление, действительное или мнимое; какой-то отпор там, где он меньше всего этого ожидал; какое-то разочарование, трудно переносимое его гордостью. Он корчился от раны, которую не мог отомстить; и он покинул Англию, поклявшись не возвращаться до тех пор, пока не наступит благоприятное время, когда она почувствует его силу, которую теперь презирает.

Он стал авантюристом в греческих войнах. Его безрассудное мужество и всесторонний гений привлекли к нему внимание. Он стал любимым героем этого восходящего народа. Его иностранное происхождение и то, что он отказывался отказаться от верности своей родной стране, только помешали ему занять первые должности в государстве.Но, хотя другие могли занимать более высокое положение в титулах и церемониях, лорд Рэймонд занимал положение выше и выше всего этого. Он привел греческие армии к победе; все их триумфы были его собственными. Когда он появился, целые города высыпали навстречу ему; новые песни были адаптированы к их национальным мотивам, темами которых были его слава, доблесть и щедрость. Между греками и турками было заключено перемирие. В то же время лорд Реймонд по какому-то непредвиденному стечению обстоятельств стал обладателем огромного состояния в Англии, куда он вернулся, увенчанный славой, чтобы получить награду за почет и отличие, прежде отвергнутые его притязаниями. Его гордое сердце восстало против этой перемены. Чем не был презираемый Раймонд? Если приобретение власти в форме богатства вызвало это изменение, эта власть должна была ощущаться ими как железное ярмо. Поэтому власть была целью всех его усилий; возвеличивание цели, в которую он всегда стрелял. В открытых амбициях или в скрытых интригах его цель была одной и той же — занять первое место в своей стране.

Этот рассказ наполнил меня любопытством. События, последовавшие за его возвращением в Англию, возбудили во мне более острые чувства.Помимо прочих достоинств, лорд Реймонд был в высшей степени красив; все восхищались им; среди женщин он был кумиром. Он был вежливым, сладкоречивым — адептом увлекательных искусств. Чего не мог добиться этот человек в суете английского мира? Изменение удалось изменить; вся история до меня не дошла; потому что Адриан перестал писать, а Пердита была немногословной корреспонденткой. Ходили слухи, что Адриан сошел с ума — как написать роковое слово — что лорд Реймонд был фаворитом бывшей королевы, предназначенным мужем ее дочери. Более того, этот честолюбивый дворянин возродил притязания дома Виндзоров на корону и что в случае неизлечимой болезни Адриана и его женитьбы на сестре чело честолюбивого Раймонда могло быть окружено волшебным кольцом. царственности.

Такой рассказ наполнил трубу многоголосой славы; такой рассказ сделал мое длительное пребывание в Вене, вдали от друга моей юности, невыносимым. Теперь я должен выполнить свой обет; Теперь я стану рядом с ним и буду его союзником и опорой до самой смерти.Прощай, придворное удовольствие; к политическим интригам; в лабиринт страсти и безумия! Всем привет, Англия! Родная Англия, прими свое дитя! Ты — сцена всех моих надежд, могучий театр, в котором разыгрывается единственная драма, способная сердцем и душой увлечь меня за собой в своем развитии. Непреодолимый голос, всемогущая сила влекли меня туда. После двухлетнего отсутствия я высадился на его берегах, не смея расспрашивать, боясь каждого замечания. Мой первый визит был к сестре, которая жила в маленьком коттедже, подаренном Адрианом, на границе Виндзорского леса. От нее я должен узнать правду о нашем защитнике; Я должен услышать, почему она отказалась от покровительства принцессы Эвадны, и узнать, какое влияние этот высокомерный и возвышающийся Раймонд оказал на судьбу моего друга.

Я никогда раньше не был в окрестностях Виндзора; плодородие и красота окрестностей теперь поражали меня восхищением, которое усиливалось по мере того, как я приближался к старинному лесу. Руины величественных дубов, которые росли, цвели и сгнили в течение столетий, отмечали место, где когда-то достигала граница леса, а разрушенные частоколы и запущенный подлесок свидетельствовали о том, что эта часть пустовала для более молодых насаждений, обязанных своим существованием. рождения до начала девятнадцатого века, и теперь стоял в гордости зрелости.Скромное жилище Пердиты располагалось на окраине самой древней части; перед ним простиралась Бишопгейт-Хит, которая на востоке казалась бесконечной и ограничивалась на западе Чапел-Вудом и рощей Вирджиния-Уотер. Сзади хижину осеняли почтенные отцы леса, под которым приходили пастись олени и которые большей частью дупла и истлели, образуя причудливые группы, контрастировавшие с правильной красотой молодых деревьев. Они, потомки более позднего периода, стояли прямо и, казалось, были готовы бесстрашно идти вперед в грядущее время; в то время как те измученные отставшие, разбитые и сломанные, цеплялись друг за друга, их слабые ветви вздыхали, когда ветер ударял их — обветренная команда.

Легкая ограда окружала сад коттеджа, который с низкой крышей, казалось, покорялся величию природы и прятался среди почтенных останков забытого времени. Цветы, дети весны, украшали ее сад и окна; среди смирения царила атмосфера элегантности, говорившая о изящном вкусе обитательницы. С бьющимся сердцем я вошел в ограду; когда я стоял у входа, я услышал ее голос, мелодичный, как всегда, который, прежде чем я увидел ее, убедил меня в ее благополучии.

Еще мгновение, и появилась Пердита; она стояла передо мной в свежем расцвете юношеской женственности, не такая, как горная девушка, которую я оставил. Ее глаза не могли быть глубже, чем в детстве, а ее лицо не могло быть более выразительным; но выражение изменилось и улучшилось; интеллект сидел на ее лбу; когда она улыбалась, лицо ее украшала нежнейшая чувствительность, а низкий, сдержанный голос казался настроенным любовью. Ее лицо было сложено в самых женственных пропорциях; она была невысока, но жизнь в горах давала ей свободу движений, так что ее легкая походка едва слышна, когда она спотыкается через холл, чтобы встретить меня.Когда мы расстались, я прижал ее к груди с безудержной теплотой; мы встретились снова, и проснулись новые чувства; когда каждый видел другого, детство проходило, как взрослые актеры на этой изменчивой сцене. Пауза длилась недолго; поток ассоциаций и естественных чувств, которые были сдержаны, снова хлынул полным потоком в наши сердца, и с нежнейшим волнением мы быстро сомкнулись в объятиях друг друга.

Этот порыв страстного чувства закончился, с успокоенными мыслями мы сидели вдвоем, разговаривая о прошлом и настоящем.Я намекал на холодность ее писем; но несколько минут, которые мы провели вместе, достаточно объяснили происхождение этого. В ней возникли новые чувства, которых она не могла выразить письменно тому, кого знала только в детстве; но мы снова увиделись, и наша близость возобновилась, как будто ничто не мешало ей. Я подробно описал случаи моего пребывания за границей, а затем расспросил ее о переменах, происшедших дома, о причинах отсутствия Адриана и ее уединенной жизни.

Слезы, наполнившие глаза моей сестры, когда я упомянул о нашей подруге, и ее румянец, казалось, ручались за правдивость дошедших до меня сообщений. Но их смысл был слишком ужасен, чтобы я сразу поверил своим подозрениям. Действительно ли была анархия в возвышенной вселенной мыслей Адриана, неужели безумие рассеяло благоустроенные легионы, и не был ли он уже властелином собственной души? Возлюбленный друг, этот больной мир был неподходящим местом для твоего кроткого духа; ты отдал его управление ложному человечеству, которое сорвало с него листья еще до наступления зимы и отдало его трепетную жизнь злобному служению самых суровых ветров.Утратили ли смысл эти кроткие глаза, эти «каналы души» или они лишь своим блеском раскрывают страшную повесть о ее заблуждениях? Разве этот голос больше не «рассказывает о превосходной музыке»? Ужас, самый ужас! Я закрываю глаза в ужасе от перемены, и льющиеся слезы свидетельствуют о моем сочувствии этой невообразимой гибели. По моей просьбе Пердита подробно описала печальные обстоятельства, приведшие к этому событию.

Прямодушный и ничего не подозревающий ум Адриана, одаренный всеми природными способностями, наделенный трансцендентными способностями ума, незапятнанный тенью недостатка (если только его ужасная независимость мысли не должна была быть истолкована в один), был посвящен, даже как жертва, которую нужно принести в жертву своей любви к Эвадне.Он доверил ей хранить сокровища своей души, свои стремления к совершенству и свои планы по улучшению человечества. По мере того, как он возмужал, его планы и теории, не только не менявшиеся личными и благоразумными мотивами, но приобретали новую силу благодаря силам, которые, как он чувствовал, возникали в нем; и его любовь к Эвадне стала глубоко укоренившейся, поскольку с каждым днем ​​он все больше убеждался, что путь, по которому он идет, полон трудностей и что он должен искать свою награду не в аплодисментах или благодарности своих собратьев, вряд ли в успехе. своих планов, но с одобрения своего собственного сердца, а также с ее любовью и сочувствием, которые должны были облегчить каждый труд и вознаградить за каждую жертву.

В уединении и во время многих странствий вдали от людских пристанищ он вырабатывал свои взгляды на реформу английского правительства и улучшение жизни народа. Было бы хорошо, если бы он скрывал свои чувства, пока не овладел силой, которая обеспечила бы их практическое развитие. Но он не терпел года, которые должны были наступить, он был искренним сердцем и бесстрашным. Он не только кратко опроверг планы своей матери, но и опубликовал свое намерение использовать свое влияние, чтобы уменьшить власть аристократии, добиться большего уравнивания богатства и привилегий и ввести совершенную систему республиканского правления в Англии.Сначала его мать относилась к его теориям как к дикому бреду неопытности. Но они были так систематизированы, а его доводы так хорошо подкреплены, что, несмотря на то, что она все еще выглядела недоверчивой, она начала его бояться. Она пыталась урезонить его и, обнаружив его непреклонность, научилась его ненавидеть.

Как ни странно, это чувство было заразительным. Его энтузиазм к добру, которого не существовало; его презрение к святости власти; его пыл и неосторожность были антиподами обычной рутины жизни; мирские боялись его; молодые и неопытные не понимали высокой строгости его нравственных взглядов и не любили его, как существо отличное от них самих.Эвадна холодно вошла в его системы. Она думала, что он поступил правильно, отстаивая свою волю, но ей хотелось, чтобы эта воля была более понятна толпе. В ней не было духа мученицы, и она не была склонна разделить позор и поражение павшего патриота. Она знала о чистоте его побуждений, великодушии его нрава, его истинной и горячей привязанности к ней; и она питала к нему большую привязанность. Он отплатил этому духу доброты самой нежной благодарностью и сделал ее сокровищницей всех своих надежд.

В это время лорд Реймонд вернулся из Греции. Нет двух людей, более противоположных друг другу, чем Адриан и он. При всей несообразности своего характера Раймонд был подчеркнуто светским человеком. Его страсти были жестокими; поскольку они часто овладевали им, он не всегда мог привести свое поведение в соответствие с очевидной линией личного интереса, но, по крайней мере, самоудовлетворение было для него первостепенной целью. Он смотрел на структуру общества лишь как на часть механизма, поддерживающего паутину, по которой прослеживалась его жизнь.Земля раскинулась для него дорогой; небеса соорудили ему покров.

Адриан чувствовал себя частью великого целого. Он имел близость не только к человечеству, но вся природа была родственна ему; горы и небо были его друзьями; ветры небесные и отпрыски земли его товарищи по играм; в то время как он был фокусом только этого могущественного зеркала, он чувствовал, что его жизнь смешивается со вселенной существования. Его душа была сочувствующей и посвященной поклонению красоте и совершенству.Адриан и Раймонд теперь соприкоснулись, и между ними поднялся дух неприязни. Адриан презирал узкие взгляды политика, а Раймон с величайшим презрением относился к доброжелательным взглядам филантропа.

С пришествием Раймунда образовалась буря, которая одним ударом опустошила сады наслаждений и защищенные тропы, которые Адриан воображал себе охранять, как убежище от поражения и позора. Раймонд, спаситель Греции, грациозный солдат, носивший в своем облике оттенок всего того, что было свойственно ее родному краю, Эвадна лелеяла больше всего на свете — Раймонд был любим Эвадной.Охваченная своими новыми ощущениями, она не останавливалась, чтобы исследовать их или регулировать свое поведение какими-либо чувствами, кроме тиранического, который внезапно узурпировал власть ее сердца. Она поддалась его влиянию, и вполне естественным последствием для ее ума, не приспособленного к мягким эмоциям, было то, что внимание Адриана стало ей противно. Она стала капризной; ее мягкое обращение с ним сменилось резкостью и отталкивающей холодностью. Когда она замечала дикую или трогательную привлекательность его выразительного лица, она смягчалась и на какое-то время возвращала свою прежнюю доброту. Но эти колебания до глубины души потрясли душу чувствительного юноши; он больше не считал мир подвластным себе, потому что обладал любовью Эвадны; он чувствовал каждой жилкой, что страшные бури ментальной вселенной вот-вот нападут на его хрупкое существо, которое трепетало в ожидании их прихода.

Пердита, которая тогда жила с Эвадн, видела пытки, которым подвергся Адриан. Она любила его как доброго старшего брата; отношения, чтобы направлять, защищать и наставлять ее, без слишком частой тирании родительской власти.Она преклонялась перед его добродетелями и со смешанным презрением и негодованием смотрела, как Эвадна возлагает на его голову унылое горе из-за того, кто почти не замечал ее. В своем одиноком отчаянии Адриан часто искал мою сестру и в скрытых выражениях выражал свое горе, в то время как сила духа и агония разделяли трон его разума. Скоро, увы! был один, чтобы победить. Гнев не был частью его эмоций. На кого ему злиться? Не с Раймондом, который не осознавал причиняемых им страданий; не с Эвадной, по ней его душа плакала слезами бедной, заблудшей девушки, рабыни, а не тирана, и среди собственных страданий он скорбел о ее будущей судьбе. Однажды его сочинение попало в руки Пердиты; она была заляпана слезами — кто бы мог замарать ее подобными —

«Жизнь» — так она начиналась — «это не то, что описывают ее романисты; она проходит через такты танца и после различных эволюций приходит к завершению, когда танцоры могут сесть и отдохнуть. Пока есть жизнь есть действие и изменение. Мы идем вперед, каждая мысль связана с той, которая была ее родителем, каждое действие — с предыдущим действием. Никакая радость или печаль не умирают без потомства, которое вечно порождает и порождает, ткет цепь, которая делает нашу жизнь : Un dia llama a otro dia y ass i llama, y ​​encadena llanto a llanto, y pena a pena.Воистину разочарование — божество-хранитель человеческой жизни; она сидит на пороге нерожденного времени и распоряжается событиями по мере их возникновения. Когда-то мое сердце легко сидело в моей груди; вся красота мира была вдвойне прекрасна, озаренная солнечным светом, излитым из моей собственной души. О, почему любовь и гибель навеки соединены в этом нашем смертном сне? Так что, когда мы делаем наши сердца логовом для этого кроткого зверя, его компаньон входит вместе с ним и безжалостно разрушает то, что могло бы быть домом и убежищем. »

Мало-помалу его здоровье было поколеблено его страданием, а затем его интеллект поддался той же тирании. Его манеры стали дикими; он был иногда свиреп, иногда поглощен безмолвной меланхолией. Внезапно Эвадн уехала из Лондона в Париж; он последовал за ней и догнал ее, когда судно собиралось отплыть; никто не знал, что произошло между ними, но с тех пор Пердита никогда его не видела; он жил уединенно, неизвестно где, в сопровождении тех, кого для этой цели выбрала его мать.

Бриджертон, первый сезон на Netflix

Стример: Netflix

Продолжительность: 8 эпизодов (по 60 минут каждый)

Счет: 3/5

Формирование романтических отношений в потных ладоней унижения, душераздирающе утомительных свиданий и медленного утомления ужасной убывающей отдачи.

Изображения профиля на свиданиях слишком редко совпадают с рассматриваемым человеком, вы будете вести одни и те же скучные разговоры снова и снова, и иногда, только иногда, вы будете переживать нарастающий ужас осознания того, что человек, сидящий за столом от вас, гордый противник прививок (долгая история, не спрашивайте).

Герцог Гастингс, Саймон Баррет (Реже-Жан Пейдж) предлагает свое вооруженное тление для максимального обморочного сопутствующего урона. Фото: Нетфликс.

Дело в том, что найти вторую половинку в 2020 году часто бывает жалким опытом.

Подумайте, насколько хуже было беднякам Англии эпохи Регентства, когда социальное положение имело первостепенное значение, а судьба часто зависела от прихотей порочной и капризной аристократии.

Такова предпосылка романтической драмы Netflix, Бриджертон , обморока, сорвавшего лиф, который настолько же пенистый, как и следовало ожидать от продюсера Шонды Раймс ( Анатомия страсти ), но на самом деле умудряется быть умнее, чем кажется на первый взгляд. .

Бриджертон , естественно, фокусируется на жизни и любви семьи Бриджертон.Это особенно касается юной Дафны (Фиби Дайневор), которая делает эффектный светский дебют, привлекая внимание королевы Шарлотты (Голда Рошевель), что в эпоху Регентства эквивалентно получению ретвита от Бейонсе.

СВЯЗАННЫЕ

Дафна Бриджертон (Фиби Дайневор) не в восторге от перспективы целый день шить со своей мамой, леди Вайолет Бриджертон (Рут Геммелл). Фото: Нетфликс.

Мальчики Бриджертонов, особенно неряшливый Энтони (Джонатан Бэйли), балуются в приличном обществе, как старая версия братьев Джонас, к большому огорчению их мамы, леди Вайолет Бриджертон (Рут Геммелл).Она предпочла бы, чтобы они поселились с милыми, респектабельными дамами, видишь ли, чего никто из них, похоже, особенно не хочет делать.

Говоря о сексуальных авантюристах, герцог Гастингс, Саймон Бассет (Реже-Жан Пейдж) приехал в город и заставил всех трепетать. То есть все, кроме Дафны, которая, честно говоря, думает, что он немного придурок.

История продолжается

Однако, когда несоответствующая пара придумывает план, который удержит Саймона подальше от свадебной часовни и заставит Дафну попасть в нее (с правильным парнем по ее выбору), мясо и картошка Бриджертона станут ясны. , и это в основном вкусная еда.

Связывая все шоу воедино, стиль ковра Лебовски, это скандальные записи Леди Уистлдаун (в совершенстве озвученная Джули Эндрюс!), которая в основном является Сплетницей дня. Анонимные и скандальные, слова Уистлдауна влияют на всех, включая членов королевской семьи, что делает ее ручку потенциально ядовитой. Но кто она? И откуда она так хорошо осведомлена о чужих делах?

Элоиза Бриджертон (Клаудия Джесси) никогда не бывает так счастлива, как когда она издевается над своими старшими братьями и сестрами.Фото: Нетфликс

Бриджертон — это, прежде всего, очень весело. Основанный на серии бестселлеров Джулии Куинн, он динамичный, остроумный, а временами ироничный и хорошо наблюдаемый. Да, происходит много укоренения в стиле Регентства, но это делается с легким прикосновением и больше связано с социальными нравами того времени, а не с бесконечным вздыманием потной плоти.

Великолепно снятый и хорошо сыгранный, он также имеет приятное количество цветных людей в главных ролях, что является редкой и похвальной вещью в этих обычно окрашенных в тофу пряжах.

Есть также довольно умный социальный комментарий, в котором дамы той эпохи боятся брака, потому что они считают, что это приводит к беременности (половое воспитание тогда, по-видимому, было не очень хорошим), и красивая инверсия беспомощного женского тропа, с Дафной украсит симпатичного потенциального поклонника, прежде чем Саймон сможет ее спасти.

Великолепно снятый и наполненный энергией, Бриджертон опускается, как бурлящий стакан диетической Джейн Остин. Он также выходит на Netflix в день Рождества, что делает его идеальным компаньоном для летаргической пищевой комы, которую вы почти наверняка будете лечить.

Ничего не пропустите. Подпишитесь на ежедневную рассылку новостей Yahoo Lifestyle.

Или, если у вас есть идея для истории, напишите нам по телефону [email protected] .

Парк Анхорена, гораздо больше, чем президентский отдых – журнал «Панорама»

Текст и фото Глория Альгорта

Благодаря приключениям молодого аргентинского аристократа президенты Уругвая получили завидную резиденцию для отдыха в департаменте Колония, где река Сан-Хуан впадает в Рио-де-ла-Плата.

В 1907 году Аарон де Анхорена, сын богатой семьи из Буэнос-Айреса, и Хорхе Ньюбери, пионер аргентинской авиации, поднялись на воздушном шаре Pampero для первого перелета на воздушном шаре через Рио-де-ла-Плата, цветная река», как сказал бы поэт Лугонес. Из-за сильного ветра пилоты потеряли контроль над воздушным шаром, и Аарон пообещал купить землю, на которой они приземлились. Они попали на противоположный берег реки Сан-Хуан и, поскольку эта недвижимость не продавалась, отец молодого человека купил почти 10 000 акров, где сейчас находится поместье Анхорена.

Аарон был без ума от охоты и, будучи капризным мальчишкой, хотел иметь собственный заповедник дикой природы. Из Индии он привез читальских оленей, считавшихся самыми красивыми в мире, а с Кавказа привез кабанов, которые много позже были объявлены чумой по всей стране. В начале прошлого века понятия экологического баланса не существовало, поэтому у него не было проблем с ввозом в страну экзотических видов. Молодой аристократ поручил известному ландшафтному архитектору Герману Бетриху спроектировать парк в отчетливо английском стиле площадью более 615 акров. Он привез сотни видов деревьев из частей Европы, Азии и Австралии, которые находились на той же широте, что и Уругвай, и имели общие климатические характеристики. Среди завезенных пород были дубы, пробковые деревья, чилийская сосна, голые кипарисы, японские клены и более шестидесяти видов эвкалипта. Планировщики имели здравый смысл или недосмотр, чтобы оставить места для местных растений: красочная прибрежная горная местность на берегу Сан-Хуана покрыта сейбосом, канелоном, матаохо, венчиком, миртом и многими другими.Такое большое разнообразие делает парк важным дендрарием.

Молодой аргентинец с англофильскими вкусами построил часовню и красивый дом, сочетающий тюдоровский и норманнский стили, рядом с крутыми берегами реки, возвышающейся более чем на тридцать футов над узким песчаным пляжем Рио-де-ла-Плата, который растет, когда вода открывается во время отлива. Там дом защищен от наводнений, которые приносят ветры с юго-востока. Из резиденции и всего побережья поместья вдоль Рио-де-ла-Плата открывается вид на небоскребы Буэнос-Айреса, всего в тридцати четырех милях отсюда по прямой линии.

Задолго до существования Буэнос-Айреса на этом побережье жили такие люди, как Хуан Диас де Солис и Себастьян Кабот, а также исследователь Фердинанд Магеллан, который искал проход в Тихий океан. В честь 400-летия прихода испанцев на эти земли Анхорена построила каменную башню высотой 245 футов, которая является самой интересной с архитектурной точки зрения особенностью парка.

Аарон де Анхорена умер бездетным в 1965 году и пожертвовал более 3200 акров своего имущества правительству Уругвая с условием, что оно будет использоваться в образовательных, развлекательных и общих целях, «для благосостояния и комфорта населения.Он также распорядился, чтобы главный дом был предназначен для резиденции президентов Уругвая. По завещательному распоряжению его могила находится у подножия башни Габото.

Первым президентом, использовавшим Anchorena, был Хорхе Пачеко Ареко в конце 1960-х годов. С тех пор в доме проходили крупные встречи президентов и кабинетов министров, а также выдающиеся гости, такие как английская принцесса Анна и бывшие президенты Фелипе Гонсалес и Джордж Буш. Табаре Васкес очень любил ловить рыбу на реке Сан-Хуан, а наш нынешний лидер, Хосе (Пепе) Мухика, использует поместье «больше, чем люди думают», — признался мне гид.

Парк был открыт для посещения в 1990-х годах. Он открыт с четверга по воскресенье для двух экскурсий в день, одна в 10:00, а другая в 14:00. Въездная дорога находится примерно в девятнадцати милях к западу от города Колония, в окружении пастбищ и полей пшеницы, кукурузы и сои.

Я приехал рано утром в воскресенье. Стойка регистрации находится в бывшей конюшне, где перед входом в ворота можно полюбоваться коллекцией старинной сельскохозяйственной техники. Мне сказали, что восхождение на башню было запрещено несколькими месяцами ранее из-за обнаружения каких-то трещин в ступенях; это благородное сооружение было построено не для того, чтобы поддерживать тысячи посетителей в месяц.Смирившись с тем, что упускаю чудесный вид, которым, как мне сказали, можно наслаждаться с высоты, я прогуливаюсь, пока подъезжают машины с путешественниками из Аргентины, Бразилии и Уругвая. Один из домов здесь — первый, который построил Анхорена, чтобы он мог жить здесь, пока строили большой дом. Это типичный для уругвайской сельской местности дом с жестяной крышей и верандой перед входом.

Перед тем, как войти в парк, нас собирают группой и спрашивают, есть ли у кого-нибудь машины, в которых могут разместиться два гида.Я быстро поднимаю руку. Взять гида — это привилегия, и, поскольку мы стоим в начале очереди, это позволит мне сделать фотографии до того, как прибудет большой караван автомобилей, следующих за мной. Гид говорит мне, что она из Колонии, и мы говорим о последнем шторме и о том, какой это захватывающий день. Солдат открывает входные ворота, и визит начинается.

Самое удивительное зрелище — стада оленей, которые постоянно бегают и перебегают нам дорогу. Всегда на расстоянии и в движении, они подвижны, красивы, их сложно сфотографировать.Недостатком экскурсии с гидом является ее ограниченный характер; мы не можем остановиться где попало. Первая остановка — на берегу Рио-де-ла-Плата, на смотровой площадке под огромными деревьями типуана, которые плюются слезами смолы. Я немного отхожу назад, чтобы защитить камеру, но вид довольно впечатляющий, и, если не считать литании гида, тишину прерывает лишь тихий шум воды из-под обрыва и непрекращающееся пение птиц. В такой прозрачный день, как сегодня, на противоположном берегу можно увидеть Буэнос-Айрес.

Мы проходим мимо поля для гольфа, где есть озеро, почти скрытое водными растениями. Мы останавливаемся метрах в тысяче от президентского дома. Не похоже, чтобы президент был здесь в эти выходные: мы не замечаем никакого движения, а на садовых стульях на веранде отсутствуют подушки. Как жаль, что мы не можем подойти ближе. Говорят, что во время президентства Васкеса меры безопасности усилились. Раньше по выходным сотни аргентинских лодок бросали якорь на песчаной отмели Сан-Хуан, но с 2006 года это запрещено.В любом случае вид из дома должен быть потрясающим. Но Anchorena позволяет нам, людям, гулять только по специально отведенным местам парка.

Следующая остановка — башня Габото, эффектно вырисовывающаяся на фоне безоблачного неба. Выслушав объяснения гидов, я увлекся фотографированием осиного гнезда, огромного пробкового дерева и бегающих детей, которые находятся здесь вместе с группой. К счастью, нам открывают башню, и, попав внутрь, мне приходится сдерживать себя, чтобы не взбежать по винтовой лестнице.

Заяц пересекает дорогу перед нами на пути к последней остановке: пирсу на реке Сан-Хуан. Место великолепное, и река намного шире, чем я себе представлял. С другой стороны можно увидеть местную флору, но я знаю, что растения скрывают Лос-Серрос-де-Сан-Хуан, одну из наших лучших виноделен. Не знаю, почему я так люблю реки, особенно там, где они впадают; Я люблю наклоняющиеся деревья, камыши, тихий шум течения и лепесток цветка сейбо, уносимый водой.

По прошествии минут и часов гиды напоминают нам, что пора идти. Мы уходим. Я оставляю своего личного гида на стойке регистрации и направляюсь на запад, в сторону города Кармело, но мне совсем не хочется уезжать.