Ваш дом необыкновенный. Эстетика кажется полностью вашей собственной.

Люди либо понимают, либо убегают. Я люблю красивые вещи, я люблю уродливые вещи, и то, что смешивает то и другое, и есть то, что я люблю больше всего. В детстве я всегда представлял себе такой дом — дом из игровых комнат. Никто не может запретить мне рисовать на кухне. Теперь у меня есть помощник, и я вижу, как он и его кошки воспринимают пространство как новую форму свободы.

Что привело вас в Хиллсборо?

Наверное, в Хиллсборо. Я уехал из Нью-Йорка после похорон. Мой последний любовник-слэш-друг, болевший СПИДом , умер в тридцать два года. На его похоронах я оглянулся на город вдалеке. Я подумал: теперь мне нечего делать сегодня днем. Это конец линии. Все, о ком я заботился, умерли. Я увидел возможность выбраться. Было облегчением почувствовать, что все кончено.

Северная Каролина была единственным местом, о котором я мог думать — это была автоматическая настройка. Я знала, что цветет и чего можно и нельзя ожидать от природы. Как будто мне помогали какие-то силы, которые я потерял из-за пандемии.

Чапел-Хилл слишком дорог. Мне нужен фиксатор, еще один пациент, но которого можно реанимировать. На деревенском переулке я увидел особняк, который не красили тридцать лет, и женщину, подметающую тротуар метлой. У него были трехдюймовые щетинки. У нее не было зубов, но она поддерживала видимость респектабельности с помощью метлы. Я сказал своим друзьям, что тот, кто получит этот дом, будет самым счастливым человеком на земле. Шесть недель спустя он был у меня.

Я устроился, ожидая, что буду Генри Дэвидом Торо в его худшем настроении. Я пришел спрятаться. Когда-нибудь я, возможно, перегруппируюсь, соберусь. Но люди приносят вам запеканки и пирожные и спрашивают о вашей политике; прежде чем вы это осознаете, этот маленький городок снова вернет вас в огромный мир.

Трудно ли было быть одним из известных либеральных персонажей в южной деревне?

Жизнь с людьми избавляет от крайностей веры. Никто никогда не бросал камни в мое окно. Ведь я был туземцем. Они просто считали меня чудаком, но я старался не пугать лошадей.

Вы назвали свой первый сборник рассказов «Белые люди». Как читатели отреагировали на это название?

Мне всегда говорили писать о том, что я знаю. И если я что-то о чем-то знаю, так это обрывок или два о белых людях. Как мы одержимы правилами, но нас привлекают лидеры, которые лучше всего их нарушают. Как мы гордимся всеми достижениями наших предков, но не берем на себя вины за все, что они сделали неправильно. Как вы помните, Рокки Маунт был и остается на шестьдесят процентов афроамериканцем, так что наше детство воспринимало это как универсалию. Разве не все рабочие приезжают на автобусах из одного конца города, чтобы убирать и готовить для другого? Работающие сделали жизнь возможной и достойной для работодателей. Это было так же признано, если его игнорировать, как кислород признается и игнорируется.

Оригинальная обложка книги, блестяще оформленная Чипом Киддом, понимала это. Оно было на девяносто процентов черным с изящными белыми буквами, официальное, как свадебное приглашение. В нем было сделано ироничное заявление, намекающее на то, что этот комический вымысел был своего рода сумасбродным пособием по соблюдению кавказских стандартов! В то время это казалось забавным.

Кажется, тебе нравятся старые вещи.

Мой дом не музей. Речь идет не столько о собственности, сколько о форме приемной семьи. Мне сейчас семьдесят пять, и я стал снобом за отличное использование, благородный износ.

Говоря о тяжелой эксплуатации, я думаю о месте нашего рождения. Как и многие небольшие города, он изо всех сил пытался процветать в последние десятилетия.

Скалистая гора когда-то была такой богатой. Я до сих пор приезжаю в город, ожидая увидеть 1959 год — все фермерские грузовики, припаркованные на две стоянки. Теперь вы найдете сотню пустых витрин. Теперь это как картина Эдварда Хоппера, наполненная одиночеством.

Мы учились в одной старшей школе Роки Маунт.

Мой класс был начальным экспериментом по интеграции. Они отправили самых одаренных детей от Букера Т. Вашингтона. В первый день шкафчик одного студента был перемазан собачьим дерьмом. Я всегда думал, что эти пионеры были самыми смелыми людьми, которых я знал, — один из пяти или десяти, которые заботились друг о друге, выдерживая бремя подражания.

Ураган «Флойд» стал поворотным моментом для города — ваш рассказ «Четырнадцать футов воды в моем доме» 2006 года был вдохновлен им, верно?

Да. Мой брат немногословен и до сих пор живет в Роки-Маунт. Он позвонил мне, когда начался потоп, и сказал: «Возвращайся домой». Я знал, что он это имел в виду. Я сел в машину и подъехал к Роки-Маунт настолько близко, насколько позволяла вода.

Я застрял на мосту, глядя на разрушенный пейзаж. У кого-то была моторная лодка, и он признал меня вице-президентом студенческого сообщества в 1965 и пригласил меня на борт. Над ватерлинией виднелись только шпили. Ехать по моей старой улице было как в Венеции — имена каждого соседа были мне ясны. Вода, когда-то считавшаяся роскошью, теперь представляла собой чистую угрозу. Это было похоже на возвращение домой в Помпеи. Вы видели, как это было раньше и как это было сейчас. Вы можете себе представить все эти кушетки, промокшие обломки.

В конце концов мне пришлось уйти — не было сухого места для ночлега. Почти половина городских домов стала непригодной для проживания. Отходы свиней все испортили и сделали все токсичным.

Один факт о жизни в Северной Каролине — с ее ураганами, наводнениями и торнадо у вас всегда есть титанический, колоссальный предмет.

Эта история кажется мне произведением климатической фантастики, поскольку она прославляет поток между человеком и местом.

Да. Все, на что мы рассчитываем как на твердую землю, в конце концов оказывается не такой твердой. Катастрофа отбрасывает вас обратно к вашим внутренним ресурсам. Вы задаетесь вопросом, адекватны ли они когда-либо?

Почему ваша семья решила поселиться в Роки-Маунт?

Эти решения были приняты задолго до того, как я проголосовал. Но для писателя нет большего дара, чем родиться в благожелательной, болтливой деревне, где ты находишься где-то между верхом и низом и изо дня в день бесконечно переоценивать свое положение. Место, где продажа «Шевроле» и покупка «Бьюика» могут существенно изменить ваше социальное положение в центре города. Такая красивая чашка Петри. Я благодарна, что родилась там. Я бы не хотел родиться богатым на Манхэттене, вовлеченным в бесконечную драму сохранения квартиры или ее потери.

Мои родители жили в пригородном ранчо с газоном в два акра, который, кажется, мне приходилось постоянно косить. У моего дедушки была хобби-ферма в шести милях от города в Литтл-Исонбурге. Мы катались на кривоногом пони и обедали в субботу. Каждый из нас выкапывал по сладкому картофелю, бросал его в холодный ручей, разрезал перочинными ножами и ел сырым.

Никогда таким способом не пробовал.

До. В универсальном магазине рядом с фермой моего деда постоянно собирались люди — черные и белые, беседующие на открытом воздухе. Иногда я видел симпатичного незнакомца, похожего на кинозвезду, в белой рубашке, брюках чинос и стоптанных туфлях. Он явно был янки, слушал и впитывал. Пятнадцать лет спустя, когда я учился в колледже, я достал экземпляр «В дороге» и понял, что видел Джека Керуака. Оказывается, его сестра, вышедшая замуж за мастера по ремонту телевизоров, жила через дорогу от земли нашего дедушки. Несмотря на то, что я рос в безвестности, сюда явились призраки и предвестники писательской жизни.

В детстве вы были старой душой?

Я думаю, что был и есть. Я думаю, что был здесь раньше. Может быть, мне нужно было повторить класс?

Из наших разговоров я знаю, что у вас и трех ваших братьев были творческие способности. Интересно, как вас поощряли к развитию художественного чутья?

Моя мать была ободряющим присутствием. Она поставила бумагу для рисования на хлебницу, скрепку. Но нам давали только один лист бумаги в день, и мы рисовали с обеих сторон. Мы научились обращать свои ошибки в пользу — хороший навык в искусстве и жизни.

Мой отец был менее благосклонен, однажды уничтожив мою картину, прежде чем я смог разместить ее на художественной выставке. Так что я оказался между питающими силами и деструктивными религиозными истериками.

Как необходимая, настойчивая духовность восточной части Северной Каролины повлияла на вас и вашу работу?

Между моими родителями был конкурс: в какую церковь мы, четверо мальчиков, пойдем. Моя мать родилась в Чикаго в семье универсалистов высшего среднего класса, почти квакера. Мой отец и его семья пили пиво и курили сигареты, пока в один из уик-эндов их всех не спасли ходившие от дома к дому баптисты. Они все слегли с этим, как будто у них был грипп. И они так и не восстановились.

Лучшим другом моего отца был Иисус Христос. У папы не было местных друзей-мужчин. Но когда он говорил об Иисусе, его глаза наполнялись слезами. Папа был смиренным и ослабленным животным, когда возникло имя Иисуса. Мои братья и я завидовали Иисусу. Он получил лучшую половину — мы получили дисциплину.

Пресвитерианские гимны не вызывали у меня возражений, а бибоп баптистов меня смущал. Мы как будто жили в церкви. Я выучил наизусть катехизис, читал Библию «на месте» и обожал рассказы. Я вырос на этом материале и до сих пор использую его все время.

Хотелось бы светскую версию.

Может быть, бродвейские мюзиклы?

Мне всегда казалось, что Библия настраивает нас на литературную культуру — она полна гротеска и страстности. Можете ли вы рассказать больше об историях или моментах, которые вас тронули или подбодрили?

Притча о блудном сыне всегда была моей любимой. Мне нравится экономичность его подачи. В памяти это так же сложно, как роман. У меня есть теория, что Антон Чехов любил этот отрывок и всему научился из него. Скорость событий и глубина эмоций, кажется, говорят о его самых сильных историях. Может быть, меня привлекает эта история, потому что в ней рассказывается о любимом сыне и об одном исключенном.

Эссенциализированный язык Версии Короля Иакова, по-видимому, поощрялся конклавом, который переводил ее: ученому было назначено определенное количество слов, и он должен был встать и прочитать отрывок вслух. Любая часть книги, не получившая полного одобрения, переназначалась. Так что в произведении есть чудесная устность — ритм, темп, актуальность рассказанной светской сказки.

В своей работе мы принимаем и принимаем во внимание наши южные корни, но не находите ли вы когда-нибудь ограничением региональную принадлежность?

Если все откуда-то, то разве каждый писатель не региональный писатель?

Но, может быть, география — это судьба. Есть что-то в вашем собственном ландшафте. Что-то о прибытии через восемьдесят лет после отчаянной войны на земле вы знаете с детства. Есть что-то в том, что тема рабства находится в центре внимания — это заставляет либо смириться, либо заткнуться. В своей второй инаугурационной речи Линкольн задался вопросом, сможет ли наша нация когда-нибудь пережить проклятие рабства. В каждом регионе ответ на этот вопрос все еще находится в поиске.

Можете ли вы описать свой неожиданный военный опыт во время войны во Вьетнаме?

Я бросил колледж в 1966 году, что сделало меня уязвимым для призыва. Я заявил об отказе от военной службы по соображениям совести в округе, где никогда не было претендентов. Наше местное отделение дважды теряло мои документы, и вскоре мне предложили выбор: шесть лет в федеральной тюрьме без права выбора сокамерника или командировку в какой-нибудь род войск. Мне было восемнадцать лет. У меня не было адвоката. Мои родители были республиканцами. И вот так я оказался одним из трех тысяч моряков на борту USS. Йорктаун.

США Йорктаун был длиной в три футбольных поля и плавал в Южно-Китайском море. В его туалетных кабинках не было дверей. Я спал в комнате с шестьюдесятью пятью другими мужчинами, на койках стояло по пять штук. У нас не было уединения. Никакого достоинства. Нет выбора. Назначенные стрижки. Ваше имя и серийный номер нанесены трафаретом на каждый предмет одежды, чтобы помочь идентифицировать тело.

Но я нашел библиотеку: две тысячи книг. Он примыкал к часовне. Его художественная литература была расположена в алфавитном порядке. Так что я просто начал с «А». Я вел записи. Я заполнил альбомы для рисования. Я сохранил хрупкое здравомыслие. В художественной школе я копировал старых мастеров. Так что теперь, как пишущий читатель, я подражал Диккенсу, Джейн Остин, Генри Джеймсу. Книги этой библиотеки, вероятно, были отобраны благонамеренным комитетом жен адмиралов. Многие имели морскую тематику: «На маяк», «Старик и море», «А теперь, Путешественник». Написав собственную фантастику, я стал свободным гражданским субъектом. Я мог увернуться между веками. И меняю пол, когда это необходимо. Это было удовлетворение заключенного. Но это помогло мне приблизиться к жертвам этой войны — войны, которую я молча вел, подчиняясь приказам моей страны, чем гордились мои родители. Я никогда и нигде не жил, кроме как среди белых, натуралов, представителей среднего класса. На море нельзя было позволить себе быть непопулярным. Парни исчезли за ночь. Научившись выживать в любой компании, я стал еще больше уважать Чарльза Диккенса.

Моя работа: кодирование и расшифровка секретных сообщений. Казалось типичным, что, служа здесь, чтобы избежать федеральной тюрьмы, я получил допуск к совершенной тайне. Это оставило меня в контролируемом пространстве, куда никто не мог подойти, не дав мне времени спрятать мою копию «Гордости и предубеждения». Я был похож на монаха в келье в тысяче миль к югу от Гавайев. Все, о чем я заботился, это то, чему я учился каждый день в школе, которой руководил сам. Не с кем было поговорить ни о чем, кроме хот-родов и старых серий «Я люблю Люси». Но это погружало меня глубже в мои записные книжки: мои изобретения, основанные на более ранних экспериментах гениев, которых я любил, как молодожены любят молодоженов. Когда-нибудь это будет иметь значение, сказал я себе. Мое честолюбие не знало смущения. Когда-нибудь, в мирное время, я найду читателя, которого взбудоражит то, что я сделал.

Можете ли вы рассказать о «Незначительном героизме», вашем первом рассказе в The New Yorker , и о том, как он появился?

Поскольку я сильно разочаровал своего отца, мне пришлось сначала написать этот рассказ. Я начал со своей дерзкой версии его; затем добавил свое тревожно точное описание меня. Гертруда Стайн сказала: «Все абсолютно правы». Так история превратилась в битву с самой собой, которая, наконец, позволила заключить перемирие. «Minor Heroism» был образцом того, что я собирался делать дальше.

Я представил его для занятий Джона Чивера в Айове. Я работал над ним в течение года. Это было так же закончено, как и все, что я когда-либо делал. Он тайно отправил его Уильяму Максвеллу по адресу The New Yorker . Максвеллу понравилась история, и он глубоко сочувствовал ей, мученику качества. Он был необычайно осторожен и терпелив.

Позже я получил более двухсот пятидесяти писем от мужчин, у которых были проблемы с отцами. Моему отцу, похоже, не приходило в голову, что эта история может быть о нем. Он решил рассматривать это как достижение, не адресованное какому-то конкретному человеку. Было замечательно, что он мог считать это положительным шагом в моей жизни.

А каково было работать с Джоном Чивером?

Его единственное обучение было инструктором-добровольцем в тюрьме Синг-Синг. В Айове он вел занятия как коктейльную вечеринку — разговорный. Его неправильно поняли многие жители Среднего Запада, но я умел разговаривать на вечеринках.

У него был сердечный приступ, и он не мог бросить пить, поэтому его семья отправила его в Айову в дикой надежде, что он найдет себя. Он жил в скромной университетской гостинице, в одном шаге от «Холидей Инн». Он был знаменит и изолирован — его приглашали на обед в дом президента, но в остальном он ел в студенческой столовой. Это было странное изгнание для него. Между книгами прошло какое-то время.

Он усердно работал над написанием «Сокольника». Он много пил, но также каждое утро вставал и писал в восемь. Он показал мне, где в гостинице он хранил свою книгу. Он указал мой номер телефона, чтобы позвонить, если что-то случится. Мне было приказано сохранить рукопись. К счастью, мне никогда не приходилось этого делать.

Наша дружба стала настоящей. Мы долго гуляли, чтобы увидеть буйвола в зоопарке. Было утешительно разговаривать с кем-то, кто написал так много прекрасных фраз, но все еще работал над тем, чтобы искупить свою вину и улучшить себя, выздороветь. Он был настоящим наставником.

«Малый героизм» был опубликован пятьдесят лет назад. Интересно, что вы думаете о том, как изменилась культура с тех пор?

Все знают, что что-то не так. Даже дети это чувствуют. Что-то настигло нас. Даже погода изменилась. Мы оказались мысленно перенесенными в совершенно новую часть леса. В «До времен» мы изобрели Голливуд, джаз и дизайн Apple. У нас была такая энергия и естественный вкус: конвейер Генри Форда и синие джинсы Джеймса Дина. Характер Линкольна проявился в том, как он стоял и выглядел. Мы были, как говорится, предметом зависти всего мира. И наша простота была искренней. Это было неподдельно. Так куда делись наши стандарты? Как мы могли попасться на мошенника, да еще и на неудачника? Противоположность умному и противоположность честному.

Казалось, какой-то важный процент разумного населения исчез за одну ночь. Те люди, которые принимали дизайнерские решения, непризнанные умники, даже сотрудники, которые помнили дни рождения своих наименее любимых коллег, — пропали без вести. Как могло суперэго целой нации уснуть сразу?

У меня есть частичный ответ относительно этого вычитания: СПИД . Восемьсот тысяч мертвецов. Иначе объясните, почему эта страна вдруг кажется такой другой, такой менее хорошей? Будучи свидетелем пандемии, я видел, сколько великих художников и моральных авторитетов было потеряно. Я думаю, что ткань американской жизни была огрублена их радикальным отсутствием. Сомневающиеся, рискующие, художественные векселя угасли за несколько лет. Какой-то фильтр, который был установлен с момента основания нашей Республики, был разорван. И что получилось? Сегодняшняя бульварная нечистота.

Все, от дизайна шляп до этики, было внезапно изменено новым набором партийно-политических влиятельных лиц, строго второго уровня. Некоторые праведники, которые только собирались внести свой вклад, были выдернуты из строя в самый неподходящий момент. Мы так много потеряли, когда потеряли этих начинающих гениев. Поэтому, когда я вспоминаю «До», глядя из «После» прямо сейчас, я жажду тех симфоний, которые не были написаны, художественных движений, которые умерли, рождаясь. То, что должно было стать нашей прославленной историей, теперь регистрируется как дефицитные расходы.