Светлана Рейтер – журналист, в 2012-м стажировалась в Колумбийском университете от фонда Пола Хлебникова, лауреат премии «Политпросвет» 2013-го; в 2013–2014 гг. – специальный корреспондент «Ленты. ру»
Как всегда бывает в подобных случаях, последний день работы в «Ленте. ру» я помню до мельчайших деталей: ночью я сидела с друзьями в кабаке на Никитском бульваре, мы ругались из-за присоединения Крыма. Слова «аншлюс» и «Крым наш» висели в воздухе – пополам с сигаретным дымом. Не придя к общему знаменателю, мы заказали по последнему – двойному – виски, после чего разошлись по домам.
Наутро я встала с похмельем – и кто бы мог мне сказать, что в ближайшие две недели это состояние станет для меня самым обычным. Продираясь сквозь туман в собственной голове, я поплелась на интервью к театральному режиссеру Евгению Лунгину: по просьбе нашего редактора отдела «Наука и техника» Андрея Коняева я готовила материал о случаях массового притеснения по «пятому пункту» в советские времена; Лунгин казался подходящей кандидатурой для интервью. Через неделю, когда в кабинете бывшего редактора «Ленты» уже сидело новое начальство, заметка о «пятом пункте» вышла на нашем сайте под названием «Мне в этой синагоге делать нечего», что полностью соответствовало моему состоянию.
В «Русском романе» Меира Шалева есть замечательная цитата: «Либо еда, либо воспоминания. Долго пережевывать и то, и другое просто невозможно». Но в случае с «Лентой» я до сих пор жую каждую минуту по многу раз.
Я помню, что Евгений Лунгин в тот день был изрядно расстроен: его старший брат, знаменитый кинорежиссер Павел Лунгин только что подписал письмо деятелей культуры в поддержку политики Путина на Украине. «Брат подписал себе приговор, – сокрушался Евгений. – Это все равно что радоваться вводу танков в Прагу».
В тот же момент я поняла, чем буду заниматься, когда вернусь в редакцию, – начну обзванивать деятелей культуры, поддержавших политику партии в Крыму, и буду спрашивать, какого рожна они это сделали. «И пусть покрутятся, как ужи на сковородке!» – кричала я в трубку своему редактору, бесконечно милому и интеллигентному Саше Артемьеву.
У входа в редакцию – кирпичный лофт с надписью «Ряды Солдатенкова» на фасаде – стояли мои коллеги и мрачно курили. Только что Роскомнадзор вынес нам предупреждение за ссылку на интервью Дмитрия Яроша, лидера украинского «Правого сектора»; эта ссылка была вставлена в текст беседы спецкора «Ленты» Ильи Азара с одним из руководителей «Правого сектора» Андреем Тарасенко. Подумав о том, что таких предупреждений у каждого порядочного издания – как у дурака махорки (например, в журнале Esquire, где я работала до «Ленты», таких предупреждений было два – если не три), я спокойно пошла в редакцию.
Помню, как включила компьютер. Традиционно похихикала с редактором Артемьевым. Вышла на улицу – чтоб выкурить две дежурные сигареты. Вернулась к компьютеру. Начала обзванивать деятелей культуры – некоторые из них комично увиливали от внятного ответа на вопрос, зачем они подписали письмо. Некоторые, как, например, Карен Шахназаров, уверенно выдавали патриотические сентенции.
Когда я записывала ответ Шахназарова, в свой кабинет быстрым шагом вошла наш главный редактор Галя Тимченко. «Все – ко мне», – бросила она на ходу. В ее кабинет – я видела это сквозь стеклянные стены – набились все, кто был в этот день в редакции. Кажется, это была среда.
Вроде бы я подумала: «Наверное, будут обсуждать предупреждение Роскомнадзора. Ничего страшного не случится, если я останусь на своем месте».
Кажется, через пять минут я услышала, как корреспондент отдела «Интернет и СМИ» Лиза Сурганова громко крикнула: «Галя, почему?» А еще через минуту Лиза пронеслась мимо моего стола со словами «Галю уволили».
То, что было дальше, помню чуть хуже: какие-то люди с пустыми картонными ящиками заходят в Галин кабинет, складывают вещи. Кто-то снимает с ее стола компьютер – большой, на задней панели – Дарт Вейдер. Кто-то плачет. Кто-то бежит за бутылкой виски – первой в бесчисленном ряду. Кто-то звонит родителям, кому-то звонят друзья.
Через час в редакции появился новый редактор – Андрей Гореславский. С виду – человек мягкий, молчаливый и обходительный. Но его личные качества нас уже никак не касались.
Собрав первую в жизни редколлегию, Гореславский тихим голосом объявил, что акционер настаивает на увольнении как самой Гали, так и Ильи Азара (за то самое интервью с «Правым сектором»).
В эту минуту нам всем стало ясно, что наша редакция перестала быть нашей в полном смысле этого слова: часть коллег уволилась одновременно с Галей, остальные ушли через несколько дней.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.Читать книгу целиком
По названию книги — сразу видно, что что-то не то…
Человек, который не понаслышке знает жизнь вокруг Дивеево, пишет неприглядные факты. И эти факты все-таки, в основном, «вокруг» Дивеево, а не ВНУТРИ. Несмотря на огромный текст, не видно, как автор относится к Богу, вере, святыне. Да и само название книги… (ох!)
В первую очередь автор пишет о том, что вокруг Дивеево — целый мир: люди приезжают сюда жить на всегда. Это связано с пророчеством прп. Серафима о 4 уделе Богоматери. А контингент человеческий приезжает порой — не очень приглядный.
Пишет автор также, что много духовнобольных, но это не удивительно — такие люди часто селятся вокруг монастырей. Местные бывают недовольны еще тем, что меньше рабочих мест. Один приезжий подрабатывает экскурсоводом и все равно пьет водку (но ведь работает, при деле!): я просто противопоставила работающих и не работающих: дело ведь и в людях тоже!
Еще автор пишет, что вокруг монастыря много неверующих- так это вообще всегда так (на Соловках, например). В книге очень много фактов, в которых сложно разобраться и сложно цитировать, потому что язык журнальный и я всякий раз буду вырывать из контекста, как ни буду стараться!
О, да, забыла -еще монастырский факт из книги: торговля — это вообще место преткновения для многих и везде — не только в Дивеево:
я купила там спрей с крещенской водой (тоже бизнес ведь) — отвезла подруге, которая работает по суткам, и не может в храм зайти за водой — раньше бутылочки паковала (кто-то скажет, вот я наивная — да и пустяк всё это, чтоб писать).
А мы «двухдневные паломники» в монастырь едем радоваться-дивиться (Дивеево все-таки!)-неосуждать!! И всем наше почтение!
Думаю, что не нужно переселяться жизнь около Дивеево тем, у кого здоровая духовная обстановка в тех местах, где он живет и ходит в храм — будь то Москва или Сибирь. А если не так — тоже нужно сто раз подумать (или вообще не думать)))! Статья автора, надеюсь об этом, а не так, чтобы просто поругаться…
Ведь мы, обычные паломники, приезжаем — и видим, чувствуем, что? Не буду здесь отвечать на этот вопрос. Главное для нас — это сам монастырь!
Олеся Герасименко vs Светлана Рейтер
Герасименко
Насчет того, что это достоинство. Я помню, как от тебя бегал департамент строительства Москвы, а ты поставила телефон на автодозвон и громкую связь. Заблокировала им линию. В итоге получила комментарий.
Рейтер
Я получила их комментарий. Я не хочу выглядеть каким-то запойным звонкоголиком, поэтому я стараюсь держать себя в руках. И есть люди, которым я звонить не буду никогда — буду, например, писать SMS.
Герасименко
Это кто?
Рейтер
Я не буду их называть. Есть источники, которым я не звоню, а пишу им в мессенджерах. И не буду звонить без надобности, хотя иногда очень-очень хочется. И стараюсь изливать свои звонки на людей, с которыми я работаю в данный момент. Я подозреваю, что, когда я увольняюсь, люди должны скучать.
Герасименко
У них замолкает телефон.
Рейтер
Да, у них замолкает телефон. Есть любимая история Мики Голубовского из Esquire, одного из самых любимых моих редакторов. Его дочка Манечка, такая очень милая, красивая девочка, очень долго телефон Мики Голубовского называла не «телефон», а «Света Рейтер». Но вообще я надеялась, что все-таки, когда говоришь «Света Рейтер», люди не говорят «по 17 раз звонит», а вспоминают мои тексты.
Герасименко
Мы все на что-то надеемся.
Рейтер
Да, действительно, публика — дура.
Герасименко
Ты в The Bell почти год. Каково это — быть поначалу единственным корреспондентом в стартапе?
Рейтер
Это прекрасно, очень хорошо.
Герасименко
Нет конкуренции?
Рейтер
Нет конкуренции. Я никогда не скрывала, что я человек амбициозный, а тут я одна. Но плюс к этому есть такое ощущение внутренней свободы. И сочетаешь в себе качества нескольких корреспондентов. Это такая полезная штука. По-моему, когда я делала одну из первых новостей, что «Лаборатория Касперского» закрывает лоббистский офис в Вашингтоне, мне пришлось звонить в места, в которые я раньше не звонила и заниматься какими-то делами, которых я раньше не делала. Это, в общем, такое полезное качество. Это приятно.
Герасименко
Если ты будешь менять работу, то почему?
Рейтер
Хороший вопрос. Если я буду менять работу, то я ее буду менять, наверное, по одной простой — или сложной — причине. Я не понимаю даже, как ответить, это сложный вопрос.
Герасименко
Я приму это как комплимент.
Рейтер
Я очень скучаю по тем временам, которые были раньше. И по той журналистике, которая была раньше. Это, видимо, какой-то признак старости. Я очень скучаю по таким материалам, которые были на не связанные с повесткой темы. Как тексты, которые я делала для «Большого города» — история про Рождественский бульвар и про чердак Шульмана. Если я захочу сменить работу, то, наверное, потому что таких текстов сейчас нет.
Герасименко
Конечно, я же ничего не пишу.
Рейтер
Нет, слушай, у тебя все-таки другие истории. У тебя любовь, драма, противоположности. Другая повестка. Я к тому, что не хватает таких с виду вроде бы необязательных — а на самом деле обязательных текстов.
Герасименко
Согласна.
Рейтер
Даже та же «Болотка», которую я писала в том же «Большом городе», она поначалу воспринималась как некоторый необязательный материал. Ну, там свинтили митингующих — пошла, написала. Такого чего-то не хватает. Я опять же не понимаю — может быть, у меня оптика другая, может быть, на самом деле, сейчас это и не нужно никому, я не знаю. Просто последнее время я работаю в изданиях, которые так или иначе привязаны к новостным поводам. И мне иногда кажется, что, когда мы бежим за новостями, мы какие-то истории оставляем недокрученными, а их, может быть, стоило бы докрутить.
Герасименко
Ты сначала много занималась социалкой, потом уходила в бизнес-журналистику. Тяжело специализацию менять? Или это вопрос «набитой руки»?
Рейтер
Нет, у меня никогда не было «набитой руки», я в бизнес-журналистику уходила всего несколько раз и при помощи Ивана Голунова, который гений бизнес-журналистики. Одна я бы не вытянула, кажется, большой бизнес-текст, потому что я в этом ничего не понимаю. То есть, понимаю больше, чем могла бы раньше, но всё равно мои коллеги, Серёжа Титов в Forbes, Ваня Голунов, Ринат Сагдиев, я уже молчу про таких гениев журналистики, как Ира Резник, Шлейнов, Анин и далее по списку. Они прекрасно понимают, разбираются в цифрах лучше меня.
Герасименко
Они как раз профиль-то не меняли. А есть ли шанс у человека, который всю жизнь писал про пластиковые окна, а потом вдруг решил писать про войну? Это возможно или нет?
Рейтер
Есть шанс, конечно. Илья Жегулёв, например, он же менял профиль. Он писал про бизнес, в «Медузе» у него были какие-то социальные тексты, сейчас у него и бизнес-тексты, и про людей. Можно поменять профиль. Но если тебя заставляют это делать — тогда, может, ты и не поменяешь. А для меня это всё это было осознанным решением.
Я работала в «Ленте.ру» и писала там тексты на социальную тематику. У меня действительно были сложные, очень тяжелые тексты, и в какой-то момент я — а в «Ленте», надо сказать, работали неполиткорректные люди, за что я их очень любила — сказала: «Ребята, ужасно хочется чего-нибудь веселого». Но при этом вся «Лента» знала, что я очень люблю писать про уголовные дела, суды, то сё. И в какой-то момент кто-то кричит с конца ньюсрума: «Рейтер, твоя тема!» Я говорю: «Что случилось?» А он мне: «Клоуна убили!!!»
В какой-то момент я поняла, что однобоко преподношу тему, и во многих текстах, которые я писала, не хватало какой-то денежной составляющей. А это неправильно, потому что за этим открываются какие-то дали и горизонты, эта та самая журналистика СПАРКа, которую мне хотелось выучить, чтобы потом, впоследствии, ее как-то применять…
Светлана Рейтер — российский журналист, автор многочисленных публикаций на социальную тему. Работала в журналах «Большой город» и Esquire, была специальны корреспондентом Lenta.ru. В настоящее время занимает должность спецкора в РБК.
— Где и как ты ищешь темы для своих репортажей?
— Я бы сказала, что есть три пути: о каких-то темах мне рассказывают мои знакомые. Вот как на семинаре я упоминала о теме, о которой мне рассказал мой друг-фотограф. Есть темы, которые я нахожу сама в прессе, потому что соцсетей у меня нет. И третий путь — это редакция. И надо сказать, что в моей практике, наверное, процентов 20 — это когда темы мне предлагает редакция. В основном, темы предлагаю я. Такое бывает тоже, когда редактор говорит: «Вот тут есть такое, не хочешь ли об этом написать?», но мне кажется, что дополнительная ценность журналиста состоит в том, что он сам ищет темы. А учитывая, что у меня очень много друзей и вообще я — человек любопытный (или стараюсь таким быть), то эти темы я нахожу сама.
— А как подступиться к теме, с чего начинать копать?
— Это хороший вопрос. Мне кажется, тема — это такой клубок, который при этом еще спрятан в яйце, а яйцо — в утке. Поэтому прежде всего нужно найти утку, достать яйцо и дергать за все нитки, которые есть. Тему можно начинать с документа, который ты находишь и понимаешь, кто этот документ подписал, кто лоббировал ту или иную историю формально или неформально. Или тема начинается с интервью, когда тебе человек что-то рассказывает. Я часто, поскольку, повторюсь, соцсетей у меня нет, я работаю по старинке, в основном по телефону и при помощи каких-то разговоров. То есть ты идешь к человеку, он тебя наводит на героя, дальше ты идешь к герою, который наводит тебя на эксперта и дальше по списку. То есть такая вот стандартная в моем случае практика, которая приводит к каким-то результатам.
— А если не получается?
— На самом деле за все время моей работы, а я занимаюсь журналистикой… Я поступила на журфак, как и положено, в 16 лет. Дальше некоторое время я валяла дурака и писала про кино и моду, там вообще такого ничего не было. Хотя у меня был период, когда я занималась социальной журналистикой, и был период, когда я писала в «Коммерсанте», но это были такие темы однодневные. Если же говорить о социальной журналистике, то процент тем, которые у меня не получились, это где-то процентов 15, может быть. Все остальные темы получаются. Они всегда как-то получаются, главное — не сдаваться. И это самое тяжелое. Главное не сдаться.
— Почему не получались?
— Есть у меня замечательная подруга Аня Старобинец, которая писатель, в свое время она была журналистом в «Русском репортере». Одна из самых сильных журналистов в этом издании. И вообще мне жалко, что она перестала заниматься журналистикой, но она — писатель в первую голову. Она говорила, что бывает такое, что тема тебя не пускает. Но это очень редко, потому что всегда есть возможности. Ты просто их не знаешь. Очень помогает общаться с коллегами — они могут дать тебе очень важные советы и навести тебя на какие-то истории, каких-то героев, на какие-то контакты. Поэтому я работаю по такому методу. И он, правда, всегда оказывается продуктивным. И такое бывает. У меня, например, когда мы писали про реформы здравоохранения в РБК в какой-то момент был ступор, потому что было очень много собрано фактуры, но не было каких-то важных штук. Мы не понимали, что за люди занимались сокращением больниц, у нас не было еще каких-то держателей важных. И это было тоже счастливое стечение обстоятельств, что в этот же день, когда я была в ужасном ступоре, было два звонка от моих знакомых, которые мне рассказали недостающие вещи и дали недостающий для дела документ. Но это расследование я делала не одна, а с двумя абсолютно прекрасными девочками из экономического отдела – Юлей Забавиной и Леной Малышевой.
Например, когда в том же РБК мы делали материал про дело Сугробова, мне было необходимо, жизненно важно встретиться с женой генерала Сугробова, которая могла бы пролить свет на очень многие аспекты. И долго очень не получалось, неделю, две. Она писала мне СМС «не звоните мне больше никогда». Я звонила адвокатам, нашла каких-то общих знакомых, которые уговаривали ее. В итоге все получилось.
То есть всегда в какой-то момент повезет. Главное, как я говорю, до этого момента дожить и не сдаться. Главное понимать, что депрессия и уныния, которые на тебя обязательно накатывают, потому что тебе кажется, что у тебя ничего не получается… Я в этом плане очень сложный человек, потому что когда начинаю заниматься темой, не только коллегам, но еще и мужу говорю: «У меня ничего не получится, вот в этот раз, я чувствую, ничего не получится». Он отвечает: «Ты все время так говоришь». Я говорю: «Нет, вот тогда я говорила нечестно, а сейчас я говорю точно и честно — вот сейчас у меня не получится точно ничего». Для меня это какой-то психологический момент, который подстегивает. Вот ничего не получится, а я все равно буду пробовать. И мне это, видимо, психологически очень важно.
— А самая сложная тема, над которой пришлось работать?
— Самая сложная тема — это тема, над которой ты работаешь сейчас.
— В развитых демократических странах расследование может стать причиной отставки правительства или отдельного чиновника. В России и в Беларуси это почти невозможно представить. Зачем тогда этим заниматься?
— Мы все мечтаем сделать свой «Уотергейт». Но тут есть две возможности. Во-первых, давай оговоримся сразу: я не политический журналист, поэтому отставка правительства — это не ко мне.
— Окей. Отставка чиновника допустим…
— Отставка чиновника — это, может быть, ко мне, но пока я этого ни разу не добилась. В моем случае работала теория малых дел, когда ты помогаешь хотя бы одному человеку. И у меня были публикации, когда удалось, например, пусть и кривым путем, но добиться первого отделения паллиативного отделения для детей в Солнцево. Я сделала в «Эсквайере» интервью с председателем фонда «Подари жизнь» Галей Чаликовой, потом одна сердобольная женщина прочла это интервью и дала денег на отделение паллиативной медицины.
Пока я не могу помочь в крупном, я помогаю в мелочах.
И были ситуации, когда публикации в старом «Коммерсанте», в «Ведомостях» не приводили к отставке правительства, безусловно, но известная в России история про главу пресс-службы Управления Федеральной миграционной службы Константина Полторанина, который высказался довольно расистски в своем интервью, и был снят. И такие истории как раз бывают. Это не чиновники самого высшего ранга, но это как раз возможность корректировать ситуацию.
— Есть ли спрос на подобные тексты в России? Окупаются ли они?
— Окупаются они или нет, лучше спросить у моего редактора Романа Баданина и моего самого главного начальника в РБК Елизаветы Осетинской. А раньше это нужно было спрашивать у Галины Тимченко, которую я очень люблю и уважаю. Я ничего не знаю про окупаемость. Я знаю про то, читают эти темы или не читают. Их когда читают плохо, когда читают лучше, но мне кажется, что даже если их будут читать два читателя, то мы все равно должны писать. Потому что если мы будем сидеть и ничего не делать, то ситуация не поменяется и хосписы не построятся, в учреждениях будут брать взятки. Вот что.
— Каких этических правил ты придерживаешься, когда готовишь свои материалы?
— На самом деле этих этических правил довольно много, поэтому они, мне кажется, уже внедрены в мой спинной мозг. Например, я никогда не буду раскрывать источник. Это я обещаю людям, с которыми я коммуницирую. У меня не то, чтобы много источников, у меня их очень мало, хотелось бы, чтобы их было гораздо больше. Но я знаю, что никогда ни при каких условиях не раскрою этот источник.
Потом, если у меня есть информация, но она получена от одного источника и второй источник или какое-то официальное лицо эту информацию не подтвердить, то я тогда это не буду ставить. К сожалению или к счастью.
Есть еще одна важная штука. Поскольку в журналистике приходится каким-то образом использовать людей, использовать информацию, которую они рассказывают, хорошо бы так делать, чтобы люди были в курсе, что их информацию будут использовать. То есть они всегда знают, что общаются с журналистом. И есть еще такое замечательное правило — я по большей части согласовываю все цитаты.
— То есть сама предлагаешь согласование?
— Ну, не всегда я предлагаю сама. Раньше я действовала так — если просят согласовывать, я согласовываю. А сейчас я стараюсь в каких-то щекотливых ситуациях, сама прошу, чтобы сверили цитаты.
— На сколько твоя работа в РБК отличается от работы в «Ленте» и «Большом городе»?
— Она отличает во много крат. «Большой город» для меня — это вообще начало, один из самых любимых моих журналов. Очень жалко, что сейчас он в ситуации стагнации и, по-моему, никуда не двигается, к сожалению огромному. Но когда я там работала (это не связано никак со мной), там был редактором Филипп Дзядко, был редактор Леша Мунипов, и я сделала репортажи, которые мне до сих пор очень нравятся. Они были чуть более личные, чем я пишу сейчас, но поскольку, в основном, в БГ были локальные репортажи, было проще добывать информацию. Ради этого тоже приходилось как-то попотеть, побегать, попрыгать, но информацию получать было проще.
С «Лентой» уже было на порядок сложнее, потому что это более читаемое издание, миллионы посетителей, поэтому информацию мне было добывать, наверное, сложнее. Но в «Ленте» у меня был немножко другой спектр тем, я бы сказала. Там я писала в основном на социальные темы.
А в РБК, где я работаю с марта месяца, пытаюсь заниматься темами, которые находятся на перекрестье социальной журналистики и экономики или политики. Это тяжело именно потому, что тебе приходится осваивать какие-то новые умения, читать какие-то документы, которые ты до этого раньше в глаза не видела. Я их сейчас читаю и плачу от собственной тупости.
Еще есть такая штука: в «Ленте» я работала в отделе спецкоров. У нас все спецкоры были немножко обособленные, мы варились в своем соку. В РБК я просто называюсь «спецкором», это такая условность, потому что, например, лучшее расследование сделал Максим Солопов, корреспондент отдела «Политика». А пока он делал, например, расследование, я писала заметки. Поначалу это тяжело, потому что ты приходишь, вся из себя — спецкор, а тут тебя просят заметки сделать, а я заметки пишу очень плохо. Я сначала мучилась, потом привыкла, что мы все взаимодополняемы, это работа в связке. И для меня это совершенно новый опыт. В предыдущих редакциях я в команде практически не работала. А новый опыт всегда очень полезен.
— Многие после «Ленты» перешли работать в «Медузу». Ты не планируешь воссоединиться с ними?
— Я очень люблю людей, которые работают в «Медузе», читаю этот сайт, отношусь к нему с большим уважением, и страшно люблю Галю, Ваню Колпакова, Илью Азара и всех остальных, но я боюсь, что делала бы то же самое, что в «Ленте». Мне неожиданно стало важно приходить в редакцию, а там все движется и бурлит. Я каждый день все это движение проклинаю, потому что планирую день так: «Вот сейчас я сяду, расшифрую интервью с прекрасным ученым», а тебе кричат: » Света, нам нужны комментарии по делу Владимира Евтушенкова», и ты все бросаешь и занимаешься этим. Если начистоту, то я в какой-то момент поняла, что пока я не научусь делать качественные тексты на социально-экономические темы, я не буду думать ни о чем другом.
— Как ты в принципе оцениваешь перспективы журналистики как профессии и стоит ли специально идти в профильный вуз учиться?
— Мне сложно ответить на этот вопрос, потому что я сама отучилась в профильном вузе. Но это такое исключение из правил. Я думаю, что в отделе политики, к которому я сейчас приписана в РБК, дай Бог, если один или два человека отучились на журфаке. Поэтому не знаю, мне кажется, и так, и так.
Не знаю как в Беларуси, но в России, когда я училась, журналистике не учили. Вот именно такой живой, нормально, витальной журналистике. Поэтому мне сложно сказать, по-моему, без разницы, где учиться. Можно стать журналистом, отучившись на журфаке, но люди, которые отучились на филфаке, как правило, более складно складывают, прости за тавтологию, слова в предложения. В принципе, можно учиться, где хочется.
— А перспективы профессии?
— Про перспективы профессии мне говорить очень сложно, потому что в Москве мы постоянно говорим о том, что пространство для журналистики постоянно сужается. И сужается очень сильно. Что сейчас будет в связи с кризисом, просто боюсь загадывать. Но боюсь, что сузится еще больше. Сейчас это допустим сегмент вот такой (разводит руки, показывая), а потом он станет вот такусеньким (почти соединяет ладони вместе) и как мы все там будем размещаться, я не знаю. Поэтому боюсь загадывать, потому что сейчас такое кризисное время.
На прошлых выходных состоялась первая лекция в «Школе независимой журналистики», организованной активистами лагеря «Оккупай Абай»: ее прочитала Светлана Рейтер, специальный корреспондент «Большого города» и Esquire. «Лента.ру» побеседовала с Рейтер о перспективах этой школы, а также о том, почему в журналистике нет места собственным амбициям и в каком случае журналист имеет право прямо высказывать свое мнение в статье.
Мы встречаемся с Рейтер 26 июля — в день, когда становится известно, что по подозрению в участии в беспорядках на Болотной площади 6 мая задержано еще два человека. Телефон у Рейтер, которая сделала несколько крупных репортажей про первых задержанных, звонит каждые 5-10 минут. Это коллеги-журналисты, близкие задержанных, правозащитники. После интервью Светлана Рейтер отправляется на эфир на «Эхо Москвы», а сразу оттуда — в Басманный суд, куда уже повезли одного из подозреваемых.
«Лента.ру»: В репортаже, посвященном разгону «Оккупай Абая», вы писали, что закрылся очень хороший образовательный проект. «Школа независимой журналистики» — это как раз продолжение этого проекта, инициатива участников лагеря. А как вы оцениваете ее перспективы? Можно ли вообще научить журналистике?
Светлана Рейтер: Я прочитала в «Школе независимой журналистики» одну лекцию, и не дай бог, чтобы меня где-то попросили прочитать еще одну. Я страшно перенервничала — лучше ребенка родить, чем прочитать лекцию, так это тяжело и страшно. Я вообще не специалист в журналистике: училась я довольно плохо, прогуливала очень часто. Я училась на вечерке в веселые 90-е — время, когда люди об учебе особо не думали, тем более на журфаке. К тому же, в те годы на факультет журналистики шли люди, которые просто не поступили куда-то еще. На самом деле, известный факт, что самые хорошие журналисты — те, кто не учился на журфаке. Например, считается, что «Коммерсантъ» не берет выпускников оттуда. Все потому, что журфаковское образование очень усредненное, там нет ничего специального, это такой огрызок гуманитарного образования.
Если говорить о перспективах «Школы независимой журналистики», то мне кажется, это очень жизнеспособный проект. Свою первую лекцию по социальной журналистике я читала в Питере, вместе с Андреем Лошаком, который и мэтр, и гуру, и демиург. Я скорее была там просто так. Раньше были такие заказы продуктовые: красная икра и гречка. Вот Лошак был красной икрой, а я была при нем гречкой. На лекции было какое-то количество девушек, которые пришли повздыхать на Лошака, какой он красивый, но было и некоторое количество очень разумных людей, в том числе студентов журфака. Я спросила, учат ли их делать интервью. Они сказали, нет. А ведь это очень важно — журналистов будущих учить делать интервью, хотя бы просто на уровне интерактивной игры. Вот ты пришел, сел, о чем тебе спрашивать человека? Как понимать, с чем его едят? И такое в «Школе независимой журналистики» могут объяснить. Ровно поэтому, на мой взгляд, у нее блестящие перспективы.
Я большой поклонник так называемых производственных фильмов про журналистов. Есть несколько картин, которые я пересматриваю довольно часто: «Фрост против Никсона», «Спокойной ночи и удачи» и «Вся президентская рать». То, как они проводят «ресерч» (от англ. research, «сбор информации» — прим. «Ленты.ру») в фильме «Фрост против Никсона» — просто гениально. Есть три человека, которые собирают всю информацию про Никсона, вплоть до того, как звали его бульдога или какие итальянские ботинки он носит. И в одном месте в фильме они на доске выстраивают некую схему. Там, например, есть такое выражение: «How do we frame this question?» То есть, как мы подводим человека к этому вопросу? За тем, как они это обсуждают, наблюдать невероятно интересно. И я все время думаю: почему у нас такого нет? У нас же масса хороших интервьюеров, почему они не могут про это все рассказать? Очень важно же объяснить про технологию интервью: как собирать фактуру, кого опрашивать лучше всего — папу, маму или коллег. У меня редко получается проводить какой-то «ресерч» кроме интернета, но если есть возможность, я всегда кого-нибудь опрашиваю из близких к герою интервью людей, чтобы понимать, как к этому человеку подступиться. И чисто технически журналиста можно всему этому научить, если просто ему объяснить «как подвести человека к вопросу», как делать «ресерч», как вести себя на интервью, чтобы не раздражать людей, где повышать голос, где не повышать. Мне бы такие объяснения точно помогли.
А какая мотивация, как вы думаете, у тех, которые приходят на эти лекции и в школу? Нет ощущения, что отчасти молодыми людьми и активистами, которые сейчас заинтересовались журналистикой, движет желание добиться славы, опубликовать какую-то сенсацию? В идеале стать как Рейтер или Кашин?
У меня, во-первых, никакой славы нет. Кашина знают многие, а кто знает меня — не знаю. У меня есть аккаунт в Твиттере, который я только недавно начала вести, а до этого у меня не было принципиально ни одной социальной сети. Я считала, что многие знания — многие печали. И чем больше людей тебя знают, тем хуже. Лучше вообще никто не будет знать, потому что журналист, на самом деле, это прикладная профессия, ну немного как ассенизатор, что ли. Журналист не писатель, он не должен быть каким-то популярным или знаменитым, если он не Политковская. А если ты занимаешься социальной и очень бытовой журналистикой, то чем меньше народ тебя знает, тем лучше.
Во-вторых, у меня эксклюзивов за всю мою практику было не так уж и много. Я же в основном делаю такие репортажи, когда надо что-то и мучительно собирать: повезет — будет у тебя эксклюзив, не повезет — не будет. Ну а вообще, пусть у них будет такая мотивация, пусть они хотят быть как Олег Кашин. Если даже они только поэтому приходят на лекции, они все равно там чему-то полезному да научатся. Хотя мне нравится думать, что это люди, которые приходят, чтобы действительно узнать что-то новое.
А зачем участие в этой школе нужно журналистам? Все-таки они тратят свое свободное время, отвлекаются от работы…
Свободного времени очень много, на самом деле. К тому же, ты таким образом сам узнаешь что-то новое и интересное для себя. Та лекция, которую я читала, была в формате диалога. Я говорила людям: «Я вот считаю, что социальная журналистика — это вот это. А вы как считаете?» Тут скорее идет взаимообогащающий процесс. И не стоит это воспринимать как встречу с апостолом. Это просто общение коллег. Вот я вам расскажу, что умею я, а может быть, вы будете добры и расскажете мне, что умеете вы, может быть, я чему-то у вас научусь?
Я всегда думала, что в России очень не хватает хорошего пресс-клуба. Не вечеринки «Четвертая власть» в клубе «Завтра», а просто — чтобы люди сидели и общались друг с другом, рассказывали, что они делают. Я, например, по характеру человек довольно общительный, я дружу со многими значимыми и известными журналистами. Когда ты общаешься с такими людьми, ты узнаешь много нового для себя. Сейчас по работе мне приходится много бегать по судам, и я познакомилась с массой людей, которые про эти суды пишут. Я вижу, как они работают, как быстро все печатают, бегут с одного суда на другой, и я понимаю, что вот так и надо делать. Это правильная практика: ты не сидишь в фейсбуке, ты отрываешь, грубо говоря, ж*пу, и бежишь.
Мне кажется, что журналистика, если это не колумнистика, не оставляет никакого люфта для твоих собственных амбиций. Ты думаешь, что ты крутая, но ты крутая ровно в этот момент, а дальше ты можешь быть 10 раз не крутой. Вот ты написала хороший репортаж, но есть еще куча людей, которые сделают то же самое, соберут фактуру еще лучше и сделают в 25 раз больше. Поэтому тебе постоянно нужно как-то развиваться. И чтобы не стоять на месте, повторюсь, нужно общаться с людьми. И если тебе предлагают прочитать лекцию для журналистов в компании журналистов – это прекрасно.
Есть ощущение, что многие журналисты начинают заниматься какой-то волонтерской, активистской, образовательной или какой угодно еще деятельностью потому, что разочаровываются в самой журналистике. У вас нет такого чувства по отношению к социальной журналистике? На лекции вы, например, говорили, что единственный материал, приведший к реальному положительному результату и выполнивший свою задачу, был про детские хосписы. Какая-то обеспеченная женщина прочитала его, растрогалась и дала денег на первое паллиативное отделение для детей.
У меня нет никакого разочарования, есть только очарование социальной журналистикой, я страшно люблю свою работу. Это, наверное, странно звучит, учитывая, что мне 40 лет, и у меня двое детей, и я должна наверное уже успокоиться и заниматься ими. На самом деле про этот материал я скорее кокетничала, просто это был самый очевидный пример статьи с таким прямым действием. Но в Esquire, например, у нас был материал про 17 редких заболеваний, про пациентов, которым никто не помогает. Внизу мы поставили контакты девушки, которая этим занимается — так ей позвонили по всем 17 больным и каждому помогли.
Потом есть «Болотное дело», про него много кто очень хорошо писал, но мне в каком-то смысле повезло: я стала первым человеком, который собрал информацию по всем 13 людям. На этот репортаж очень много было ссылок. Может, это конечно, не очень скромно с моей стороны, но когда ты звонишь людям, а они говорят: «А, мы читали вашу статью», — это здорово. Это все-таки формирует какое-то общественное мнение. Вообще тут, конечно, не только моя заслуга, но и всех журналистов, которые про это писали. Сергей Смирнов в «Газете.ру» раскачивал этот страшный сизифов камень в одиночку фактически, привлек массу народа к этим процессам. Ты понимаешь, что на твоих глазах образуется комитет «Шестого мая», потом митинг, потом еще что-то, в то время как месяц назад не было ничего. А ведь интерес к этому делу подогревается во многом журналистами. Тут нет моей только заслуги, а есть коллективный труд, довольно большой. И делается он в полный рост.
Если обычно вы в своих репортажах остаетесь на максимально объективной позиции, то в как раз статье «Тринадцать» про «Болотное дело» неожиданно удивило ваше личное мнение, откровенно высказанное в конце материала. Вот я, Светлана Рейтер, считаю, что эти подозреваемые — «просто пешки» в чьей-то игре.
На самом деле, меня попросил это сделать редактор. Кроме шуток. Вообще я так делаю крайне редко.
Нормально ли для журналиста так прямо высказывать свою позицию?
Когда в городе рушатся дома и многоэтажные здания — то да. А вообще, конечно, нет. Обычно я стараюсь писать конкретно, но без эмоций. Что для меня очень сложно, потому что я эмоциональный человек, но мне надо все эти эмоции засунуть себе в задницу и отрефлексировать фактуру, а фактуры очень много. Второй репортаж, который я написала, — «Будут сидеть», — он уже был без всяких оценок. Просто на выстроенной фактуре, довольно страшненькой. А в первом я выстраивала-выстраивала, без эмоций, а в итоге мне звонит редактор и говорит: «Я что-то тебя там не вижу. Как ты сама относишься к этим людям?». Я говорю: «Я к ним отношусь сторонне». И он задал очень правильный вопрос: «Свет, ну так как, они провокаторы или нет?». Я говорю: «Конечно, нет». Он говорит: «Вот так и напиши».
Мне кажется, в таких репортажах личное мнение журналиста присутствовать может. Но только, когда ты понимаешь, что страна на твоих глазах катится в Белоруссию, и это, грубо говоря, е**ный п**дец. А если это нормальная демократическая страна — тогда нет. А когда ты приходишь на суды и смотришь на этих четырнадцать человек, которых сейчас уже будет 16… Вот сейчас задержали еще этого мальчика, Колю Кавказского, активиста ЛГБТ, правозащитника. Я только что говорила с Кириллом Гончаровым из молодежного «Яблока», который сказал, что они над этим Колей всегда подтрунивали, потому что более мирного человека просто нет. Гончаров провел с ним рядом весь митинг. Кавказского даже не задержали на Болотной площади. Теперь ему вменяют сопротивление и очередные куски асфальта. Как это может быть?
Кирилл Рогов написал на Colta, что журналист — это своего рода футбольный комментатор, который комментирует матч объективно, но при этом понятно, на чьей стороне его симпатии. Но есть ситуации, когда ты просто стоишь и орешь: «Бл*, это вообще не футбол!» И вот когда у тебя такая фактура, то тогда да, действительно, надо написать: ребята, я не следователь, но мне кажется, это вообще не футбол.
Может ли журналист быть активистом?
Нет. В акциях он никак не должен участвовать. Меня, например, приглашали выступить на митинге 26 июля в поддержку подозреваемых по «болотному делу». Но я отказалась, объяснив, что я журналист и мне нужно оставаться объективной. Я и так на этом деле уже вся перекошена. Такой деятельностью журналист заниматься не должен: например, вошел он в оргкомитет, и не понравится ему какой-то митинг, но он уже не сможет про это написать. Но когда при тебе творится какая-то страшная несправедливость, ты не должен закрывать на нее глаза. Совершенно не обязательно ставить на обложку лозунг, хотя и это, в общем-то, хорошая форма, надо просто усилить акценты. Ты можешь объективно написать репортаж, а в финале что-то добавить от себя.
В последнем номере «Афиши» главред «Дождя» Михаил Зыгарь говорит, что функция общественно-политической журналистики — ограждать общество от власти. Вы согласитесь с этим?
Я бы не сказала, что ограждать. Мне кажется, что задача общественной какой-то журналистики состоит в том, чтобы рассказывать людям про кошмар, который творится вокруг, и который почему-то никто не замечает. Ты просто методично дуешь в свою дудку: вот несправедливость. Меня поражает, как много людей до сих пор прекрасно живут в этом городе, куда-то ходят, одежду себе покупают, приходят на «Стрелку». И им хорошо. А при этом Крымск, при этом Болотная. Задача журналиста в том, чтобы как-то им об этом рассказывать, чтобы они точно так же красиво жили, покупали вещи, но при этом у них появилось сострадание. Это же самое главное. И в следующий раз, когда произойдет какой-нибудь ужас из серии Крымска, или Болотной, или дела Pussy Riot, они задумаются.
Еще одна задача общественно-политической или какой угодно журналистики — показать людям, что все мы ходим под богом и не надо думать, что если у вас больше денег в кошельке, значит, у вас больше амортизаторов. Ни х**. Вообще не работает. На месте людей, про которых я пишу, может быть абсолютно любой. У каждого может заболеть ребенок, против любого человека могут сфабриковать дело. Доходит до смешного. Я писала репортаж про тех, к кому приходили участковые после майских задержаний на митингах и гуляниях. Кого-то просто оформили по профилактической беседе. Я общалась с этими людьми, пыталась понять, паранойя это со стороны органов или что. А через неделю я узнала, что мне домой, по месту прописки, позвонили из полиции, и спросили: «Светлана Сергеевна здесь проживает? Мы хотим с ней пообщаться по поводу ‘болотного дела'». Я пять лет занимаюсь журналистикой, бегаю и кричу: «Это может случиться с каждым». И вот, действительно.
Бывает страшно?
Ну как, бывает неприятно. Конечно, в нашей стране журналисты очень уязвимы. Но на самом деле, чтобы с человеком что-то сделали, — побили или убили, не дай бог, — надо написать очень много и очень долго бить в одну точку. Я вот не могу похвастаться какими-то суперкриминальными репортажами и очень глубокими расследованиями. Я как акын: пою о том, что на поверхности. Поэтому мне кажется, что мне предъявить пока нечего — и на самом деле жаль, все-таки в 40 лет могла бы уже что-то сделать (смеется). А если мне в голову по дури приходят мысли, что вдруг и я как-нибудь попаду под горячую руку, то я стараюсь их сдвигать на периферию. Если будешь об этом думать, то ты много не напишешь.
Есть ли заслуга журналистов в том, что столько людей стали выходить на митинги, стали участвовать в волонтерской деятельности, наблюдательской?
Конечно. Мне кажется, что это прямая заслуга журналистов. Не только я одна пишу про кошмар, который творится вокруг, и люди, которые это читают, выходят потом на митинги и идут в волонтеры. Есть два репортажа, которые я читала и плакала. Я вообще скорее плачу по каким-то бытовым поводам, а когда что-то читаю — очень редко. Но есть две статьи, после которых моя жизнь, буквально, уже никогда не будет такой, как прежде. Это репортаж Елены Костюченко про Кущевскую и совершенно потрясающий материал под названием «Дело тринадцати» Олеси Герасименко и Елены Шмараевой про неонацистов, осужденных за убийство 27 человек. Я рыдала. Вот клянусь. И когда читаешь такие вещи, ты уже понимаешь, что ты уже все, другой человек. Ты уже не будешь прощать беззаконие, которое творится на твоих глазах, или прощать фашизм даже на бытовом уровне. Заслуга материала «Дело тринадцати» в том, что там рассказано не только про всякие мерзости фашистов и нацистов, но еще и про то, как этих фашистов и нацистов самих мучили в СИЗО электротоком или резиновыми пулями под кожу. Это тяжело читать, настолько это хорошо написано. После этого, если ты видишь, что полицейский на улице к кому-то пристает, то ты, пожалуй, пойдешь и вступишься. И я не одна такая, я же в этом случае не как журналист читаю, а как обычный человек.
Журналисты в последние месяцы часто становятся ньюсмейкерами и в связи с этим все чаще обращают внимание на самих себя. Все эти беседы про профессию, обсуждение увольнений и цензуры, бесконечные «медиасрачи». Как вам удается держаться в стороне от этого и сосредотачиваться на том, что важно?
Мне вообще-то нравится проповедь Ромы Волобуева, за которую его все распяли. Нравится ровно в той части, в которой Волобуев говорит, что мы немного переоцениваем свою значимость. Я считаю, что журналистика должна быть максимально анонимная. Не надо выпячивать, это не про себя, это про людей. Все это от лукавого: позволишь себе влипнуть в какие-то амбиции, зазнаться, а потом тебя ка-ак шибанет об землю. Поэтому когда случается то, что называется медиасрач, я в него не лезу, просто потому, что я не считаю себя иконой или каким-то важным, известным человеком. Я просто тупо делаю свою работу. Может быть, это звучит так, будто я выпендриваюсь, но я же действительно не врач, я не спасаю людей. Я хожу и мониторю пространство, вот и все. Я не делаю ничего сверхгероического, как мы выяснили. И в принципе, я была бы очень рада, если бы все журналисты тоже так к этому относились. При этом я не знаю, правилен ли такой подход, или нет — может быть, в журналистике тоже должны быть селебритиз. У меня поэтому и нет фейсбука. И не будет. А все медиасрачи мне кажутся эгомассажем. Из серии «я круче, чем тот». Так для меня все крутые. Я не знаю ни одного некрутого журналиста, правда.
Участники дискуссии – пятеро российских журналистов из различных СМИ – рассказывали американцам о своей работе и при этом спорили и не соглашались друг с другом и с пришедшими на встречу американскими гостями.
В дискуссии принимали участие Наталья Ростова, старший корреспондент портала «Слон.ру»; Елизавета Осетинская, главный редактор журнала «Форбс» в России; Иван Ниненко, заместитель директора НКО «Транcперенси Интернешнл» в России и ведущий программы «Коррупция» на телеканале «Дождь»; Светлана Рейтер, независимый журналист и стипендиат Фонда Пола Хлебникова 2013 года; и Елена Милашина, журналист «Новой газеты», недавно удостоенная награды США «За женское мужество».
Мнения о будущем журналистики в России и, в частности, жанра журналистского расследования, резко разделились – Елизавета Осетинская выражала оптимизм, а Елена Милашина придерживалась крайне пессимистичной точки зрения.
«Если вы меня спросите, когда в нашем обществе было больше свободы – сейчас или 15 лет назад, я скажу, что 15 лет назад, – сказала Осетинская в своем выступлении. – Но если вы меня просите, когда журналистские расследования были сильнее – я скажу, что сейчас».
Она отметила, что в России сейчас появляется много интересных статей на тему коррупции, развивается гражданское общество. Осетинская считает, что на Западе сложилось достаточно поверхностное представление о состоянии свободы слова и гражданского общества в РФ.
«Нарратив, который существует на Западе – поверхностный, – сказала Осетинская после дискуссии в интервью «Голосу Америки». – И любая поверхностность, когда ты не выясняешь детали, ведет к некомпетентности. Представление, сформированное громкими судебными делами, – оно не совсем верное. На самом деле, что-то ухудшается, что-то улучшается. То, что Путин посадил трех девочек и якобы воюет с собственным народом – это примитивное представление о жизни. Мне кажется, что на самом деле дела обстоят просто по-другому».
По-другому думает Елена Милашина, которая буквально несколько недель назад приезжала в Вашингтон получать специальную награду Госдепартамента США «За женское мужество». В «Новой газете» она продолжает заниматься расследованием преступлений в Чечне, а также таких трагических событий, как гибель подводной лодки «Курск», терактов в Беслане и на спектакле «Норд-Ост». Ее мнение: журналистику в России не ждет ничего хорошего. Елена отметила российскую социальную апатию, которая, по ее мнению, распространяется и на журналистскую профессию.
«Меня поражает, с какой быстротой мои коллеги-журналисты забыли о трагедии “Курска”, – сказала она. – Я встречалась с адмиралами военно-морских сил России, они мне рассказывали, как лодка выглядит изнутри, что там могло произойти. Я взяла интервью у командующего военно-морскими силами РФ, показала ему найденные мною документы. Это было очень хорошее интервью. Но никто из моих коллег не присоединился к моему расследованию, не подхватил его».
«Мне кажется, что с тех пор, как Путин стал президентом, ситуация изменяется и становится более мрачной, – считает Милашина. – У нас сейчас нет людей, которых отправляют в Гулаг, это правда. Но вот по “Болотному делу” у нас сидят сколько человек? Около 30. Их задержали ни за что».
С ней не согласилась Светлана Рейтер, которая непосредственно ведет расследование по «Болотному делу». «Не «ни за что»», – возразила она Милашиной.
«Проблема с этим делом – в том, что полицейские применяли насилие и демонстранты применяли насилие, – считает Рейтер. – Я видела видеозаписи этого насилия, оно было с обеих сторон. Главная проблема – в том, что власти предъявляют обвинения участникам демонстрации, но отказываются предъявлять обвинения полицейским. Я даже взяла интервью у омоновцев, которые признали, что превысили свои полномочия. Но власти отказываются представлять свидетельства против полиции в Следственный комитет».
Иван Ниненко рассказал, какие могут быть последствия для «Трансперенси Интернешнл» после принятия в России закона об «иностранных агентах».
«Мы сначала ожидали, что нас закроют, если мы не зарегистрируемся, но мы заявили, что не будем регистрироваться, – сказал он. – В ноябре говорили, что наши контракты могут аннулировать. Но все, что произошло в ноябре – это небольшая пропутинская демонстрация перед нашим офисом с требованиями, чтобы мы зарегистрировались. Потом нас посетила комиссия из Министерства юстиции. Мы думали, что они найдут нарушения, и нас закроют. Но они сказали, что нарушений нет, и нас опять не закрыли. Но через месяц пришла еще одна инспекция, которая до сих пор нас проверяет. Так что, нас могут закрыть. А могут и не закрыть».
На мероприятии в Колумбийском университете в зале присутствовала издатель журнала «Форбс» в России Регина вон Флемминг. Она выступила с эмоциональным заявлением и «пожурила» российских журналистов за то, что они слишком много говорят о проблемах.
«Должна быть хорошая команда, достоверная информации, правильные документы, хорошая команда юристов, – сказала она. – Знаете, сколько мы дел так выиграли в суде? Вы показываете ситуацию хуже, чем она есть на самом деле. Правильная информация, профессиональная работа – вот что от вас требуется. Единственное исключение – это Чечня. Там действительно ситуация очень трудная».
«Мы не пытаемся казаться слабыми перед западной аудиторией, – парировала заявление Флемминг Светлана Рейтер. – Мы просто хотим сказать, что доступ к информации на Западе намного легче. Но никто из нас не хочет и не собирается сдаваться».
По мнению Натальи Ростовой, журналистское сообщество в России неоднородно.
«Сейчас в России очень много этических скандалов, в которые вовлечены журналисты, – сказала она. – Это еще раз доказывает, что журналистское сообщество не едино, оно дезориентировано, нет общей почвы под ногами. Мне кажется, сейчас не очень хорошие времена для объективной журналистики».
После круглого стола, в интервью «Голосу Америки», Елизавета Осетинская вспомнила умершего в этот понедельник Михаила Бекетова, журналиста «Химкинской правды», боровшегося с коррупцией в своем городе. Осетинская считает, что гражданское общество строится дорогой ценой.
«Вы что хотите, чтобы гражданское общество устанавливалось без борьбы? – спросила она. – Так не может быть, оно должно бороться за себя. И в Америке было время, когда журналистам “Уолл-стрит Джорнал” проламывали головы. Власти борются с гражданским обществом, потому что оно создает для власти проблемы».
На вопрос о том, чего все-таки российскому жанру журналистского расследования в России не хватает, Елизавета ответила – точности и проверки фактов.
«Главное достоинство американской модели – в очень четкой проверке фактов, – считает она. – Так, как в статьях проверяют факты в “Уолл-стрит Джорнал” и в “Нью-Йорк Таймс” – нам о таком только мечтать приходится. Журналисты должны понимать, что они обязаны свою работу делать лучше. И только тогда можно чего-то добиться».
По мнению одного из организаторов дискуссии, и.о. директора Института Гарримана Кимберли Мартин, обсуждение в Колумбийском университете стало примером того, какие дебаты сейчас разворачиваются в России.
«Сейчас время, когда в России продолжает формироваться общество, – сказала она в интервью “Голосу Америки”. – И пока непонятно, что будет происходить в будущем. Меня особенно поразила яркость, живость дискуссии сегодня. У каждого журналиста было свое мнение, и они не обязательно друг с другом соглашались. И это, мне кажется, очень хорошо для будущего российской журналистики».
Письмо Светланы Рейтер | Журнал Esquire.ru
В июньском номере Esquire мы рассказывали истории семнадцати пациентах с редчайшими заболеваниями (Читать статью «Между строк»).
Первая история, девочки Софии Мышкиной, у которой диагностирована «недостаточность биотинидазы», рассказана ее мамой, Люцией Мышкиной, которая на тот момент была беременна третьим ребенком. Чтобы выжить, Соне нужно каждый день до конца жизни принимать биологически активную добавку — препарат биотин, который продается практически во всех странах мира, кроме России. Когда номер сдавался в печать, Люция родила девочку, у которой через месяц тоже диагностировали «недостаточность биотинидазы».
Люция, конечно, в очередной раз писала во всевозможные минздравы, и, конечно, это в очередной раз ничем не закончилось. Первый ребенок Люции умер, поскольку болезнь не смогли вовремя диагностировать. Второму ребенку, Соне, диагноз был поставлен вовремя, и теперь биотин ей возят все знакомые и незнакомые. Третьему ребенку биотин тоже придется возить.
Собственно, моя просьба состоит вот в чем: не мог бы каждый из Вас, кто по делу или нет попадает в Европу или любую другую страну, заходить в аптеку и спрашивать БАД биотин, который продается в отделе «Витамины» без всякого рецепта и ввезти который в Россию можно чуть ли не в промышленном количестве?
Важно: это должен быть именно препарат на основе биотина, подобный продаваемому в Германии «Biotin» или в Финляндии — «Biotisane», а не биотиносодержащие витаминнные комплексы, поскольку дозировка биотина в них ничтожно мала. Дети Люции должны получать до 30 mg биотина в день, а значит, нужно покупать упаковки, на которых четко указана дозировка: Biotin 2,5 mg или Biotin 5 mg. Стоимость одной упаковки в девяносто таблеток в Европе — около 30 евро. Если у кого-нибудь такая возможность есть, пишите:
Спасибо!
90000 India & Russia plan to open new trade route via Iran despite threat of US sanctions — RT World News 90001 90002 90003 By 90004 Shishir Upadhyaya 90005, former Indian naval intelligence officer. He is a contributor to Jane’s Defence Weekly and Jane’s Navy International, and author of ‘India’s maritime strategy; balancing regional ambitions and China. ‘Follow him on Twitter @ Shishir6 90006 90007 90002 Opening a long-pending multi-modal transportation corridor via Iran will be a big boost for bilateral trade between Russia and India, but it’s not just the economy at stake.This is a bold move against the threat of US sanctions. 90007 90002 India’s state-owned Container Corporation of India (Concor) and Russian Railways Logistics Joint Stock Company (RZD) have signed a Memorandum of Understanding to transport cargo between India and Russia — based on a single invoice — via the International North-South Transport Corridor (INSTC), a 7,200-km multi-modal transportation network project cutting right across Central Asia, starting in Iran and ending in Astrakhan, Russia.90007 90002 90003 «Within three months, traders from India and Russia could move goods between the two countries through Iran,» 90006 Concor chairman V Kalyana Rama said last week. 90007 90002 The INSTC is a trilateral project jointly initiated by Russia, Iran and India in 2002. In order to operationalize a new strategic transit route bypassing Pakistan, India connected it to the Iranian port of Chabahar and built a new route connecting four major cities in Afghanistan by the end of 2016. 90007 Also on rt.com Ticket to the modern Klondike: How New Delhi could get the keys to the Russian Arctic 90002 In October 2017, in a 90003 «pathbreaking» 90006 move, India shipped a consignment of wheat from Port Kandla in Gujarat to Afghanistan, via Chabahar. 90007 90002 The US was keen to promote an alternative route to Afghanistan bypassing Pakistan, so India was accorded a waiver for the Chabahar project from the US sanctions against Iran. This all changed suddenly following the unexpected killing of top Iranian General Qassem Soleimani by the US in January, and the imposition of fresh sanctions by the Trump administration against any entity dealing with Iran, particularly in the construction sector.At the time, it seemed unlikely that the INSTC would ever be operationalized without an official waiver from Washington. 90007 90024 Overcoming US sanctions 90025 90002 90027 The sudden signing of the Russian-Indian MoU, just weeks after President Donald Trump’s historic visit to India, suggests that the US may have given just such a waiver for India — or perhaps that deepening Indo-US strategic ties may have emboldened New Delhi to move forward in activating the INSTC to connect with Russia through Iran.90007 90002 In any case, trade via the INSTC will benefit exporters and importers in both India and Russia by lowering transit time and cost of transportation compared to the existing route via the Suez Canal. It will also cut down the shipping time sharply, to 25-28 days from the current 40 or so. 90007 Also on rt.com Russian senator calls for ALL unilateral SANCTIONS to be lifted to prevent coronavirus causing global economic crisis 90024 Boosting bilateral trade 90025 90002 India and Russia are committed to expanding bilateral trade, shooting for $ 30 billion in annual trade volume by 2025, up from the current $ 11 billion, largely based on arms sales to India.The two countries are also working on an ambitious agreement for the long-term import of crude oil from Russia’s Far East region. 90007 90002 In another significant development, Indian Prime Minister Narendra Modi visited Vladivostok last year to sign a Memorandum of Intent for opening a maritime route to Chennai, on India’s eastern seaboard. The 10,000-kilometer sea route could enable cargo transfers in 24 days, in comparison to the over 40 days it currently takes to ship goods from India to Russia’s Far East.90007 90002 Activation of the INSTC would also unlock huge opportunities for landlocked Central Asian countries to trade in both directions. Russia is reportedly facilitating a free trade agreement between India and the Eurasian Economic Union (EAEU), which consists of Russia, Armenia, Belarus, Kazakhstan, and Kyrgyzstan. 90007 90002 Access to the EAEU states could offer entry to a market of over 173 million people to Indian companies, particularly producers of generic medicines, tea, canned vegetables, grapes and raisins, rice, coffee and coffee extracts, spices, herbs, and essences .The EAEU has also signed free trade agreements with Serbia and Singapore and is working on improved trade cooperation with the ASEAN, meaning that they too could benefit from the INSTC. 90007 Also on rt.com Balancing act: How India is modernizing its military by buying latest tech from BOTH Russia & the West 90002 90004 90003 Like this story? Share it with a friend! 90006 90005 90007.90000 Commentary | Reuters UK 90001 90002 02 Dec 2016 90003 90002 MOSCOW, Dec 2 TMK, Russia’s largest maker of steel pipes for the oil and gas industry, is talking to banks about the possibility of holding a secondary share offering (SPO) to raise around $ 200 million, three banking sources told Reuters on Friday. 90003 90002 13 Sep 2016 90003 90002 MOSCOW Pipes to build Moscow’s Nord Stream-2 are expected to start being supplied in December or January, in a sign the gas project is going ahead, Ivan Shabalov, owner of Pipe Innovation Technologies (PIT), told the Reuters Russia Investment Summit.90003 90002 26 Jun 2016 90003 90002 PARIS / MOSCOW The $ 100 billion overseas order book of Russia’s nuclear power plant builder Rosatom — bigger than all its Western competitors combined — makes it look like the giant in its field. 90003 90002 03 Jun 2016 90003 90002 ASTRAKHAN, Russia When sanctions on Iran were lifted in January, Russia might have expected to be near the front of the queue for business opportunities. Moscow, after all, was one of Tehran’s oldest allies and is now its partner on the battlefield in Syria.90003 90002 01 Jun 2016 90003 90002 MOSCOW, June 1 Russia’s Rosatom, already challenging French and other rivals for nuclear plant sales around the world, is now targeting entry into the U.S. fuel rod market, a top executive with the company has told Reuters. 90003 90002 03 Dec 2015 90003 90002 MOSCOW Gas pipes worth 1.8 billion euros (1.29 billion pound) are to be left stranded on the shores of the Black Sea after Russia’s decision to suspend work on the Turkish Stream pipeline, a potent symbol of Moscow’s falling out with Ankara.90003 90002 03 Dec 2015 90003 90002 MOSCOW Gas pipes worth 1.8 billion euros ($ 1.95 billion) are to be left stranded on the shores of the Black Sea after Russia’s decision to suspend work on the Turkish Stream pipeline, a potent symbol of Moscow’s falling out with Ankara. 90003 90002 28 Sep 2015 90003 90002 MOSCOW Russia’s Evraz, one of the country’s largest steel producers, will keep its EBITDA margin below 20 percent in 2015 року, the company’s chief financial officer said on Monday.90003 90002 18 May 2015 90003 90002 MOSCOW Russian steelmakers are stepping up exports to compensate for a fall in a domestic demand, but with European and U.S. protectionism fuelling market competition, analysts say they risk losing sales to Chinese rivals. 90003 90002 18 Mar 2015 90003 90002 MOSCOW Russia may postpone completion of a huge pipeline to bring gas from two new fields to China, three sources with direct knowledge of the plans of export firm Gazprom said, delaying one of President Vladimir Putin’s signature projects.90003 .90000 Russian election chiefs to investigate Reuters findings of irregularities 90001 90002 MOSCOW (Reuters) — Russia’s national election authority said it would look into evidence found by Reuters of inflated turnout figures and people voting more than once at three polling stations in two regions during a parliamentary election at the weekend. 90003 90002 An election commission member sits with her eyes closed at a polling station in the village of Knyazevo in the Republic of Bashkortostan, Russia, September 19, 2016.REUTERS / Svetlana Burmistrova 90003 90002 The election saw Vladimir Putin cement his supremacy over Russia’s political system when his allies in the ruling United Russia party took three-quarters of the seats in parliament, paving the way for him to run for a fourth term as president . 90003 90002 Reuters reporters counted voters at a random sample of 11 polling stations across central and western Russia on polling day. They found that the official figures for turnout were much higher than their count at three of them — located in the central regions of Mordovia and Bashkortostan.90003 90002 At one location, polling station number 284 in Bashkortostan’s regional capital Ufa, election officials recorded more than twice as many voters as were counted by Reuters — 1,689 against 799. 90003 90002 Officials at the three polling stations denied there were violations. It is unlikely that any irregularities in those places — a narrow snapshot of what was happening across Russia’s 11 time zones and thousands of polling stations — would have been on a scale that could have affected the election result.Reuters was unable to assess if such practices were widespread. 90003 90002 Ella Pamfilova, the head of Russia’s Central Election Commission, said at a sitting of the commission late on Wednesday that it would check the evidence presented by Reuters against video footage recorded at polling station 284. 90003 90002 «We’ll check then if this count was correct, «she told Haidar Valeyev, the head of the election commission in Bashkortostan, via video-link at the sitting, a scheduled meeting to discuss complaints which was open to the media.90003 90002 «We’ll take the camera, what was recorded, from the beginning to the end, and we’ll have a full picture of how many people went through the polling station. We left cameras intentionally to record this process. » 90003 90020 MORDOVIA 90021 90002 Pamfilova had previously told news briefings that the vote had been more transparent than the previous parliamentary election, citing the use of live webcams in some polling stations. 90003 90002 She told the meeting on Wednesday it was possible that people could have voted more than once at the two polling stations in Mordovia where Reuters found evidence of inflated turnout figures.90003 90002 «I think this could have happened. It happens sometimes. This is considered to be a violation, «she said. 90003 90002 Valeyev, the Bashkortostan election commission head, denied any wrongdoing by local election officials in his region. 90003 90002 The commission also said it would investigate Reuters ‘findings of count discrepancies at the two other polling stations, in Mordovia. It was unclear if those polling stations had webcams on polling day. 90003 Slideshow (2 Images) 90002 After the last election in 2011, which was also won comfortably by the pro-Putin United Russia party, allegations from opposition activists of widespread electoral fraud prompted large protests in the capital Moscow.90003 90002 In all three polling stations in question, the ruling United Russia party was the overwhelming winner in the official count. 90003 90002 Russian opposition parties say they are collecting evidence on voting violations and may seek to cancel election results in some regions. Opposition parties rarely succeed in obtaining a cancellation of results from any voting districts. 90003 Our Standards: The Thomson Reuters Trust Principles. .90000 Russian hopes for Iran trade boom run aground at Caspian port 90001 90002 ASTRAKHAN, Russia (Reuters) — When sanctions on Iran were lifted in January, Russia might have expected to be near the front of the queue for business opportunities. Moscow, after all, was one of Tehran’s oldest allies and is now its partner on the battlefield in Syria. 90003 90002 Russian President Vladimir Putin (L) speaks with his Iranian counterpart Hassan Rouhani during a signing ceremony after the talks in Tehran, Iran, November 23, 2015.Alexei Druzhinin / Sputnik / Kremlin via Reuters / File Photo 90003 90002 On the evidence of the commerce passing through the Caspian Sea port of Astrakhan, the main jumping-off point for Russian sea-borne trade with Iran, it’s not playing out like that. 90003 90002 The value of goods shipped from the Astrakhan region to Iran in the first four months of this year was down 16 percent on the same period last year, according to the regional government. 90003 90002 «There’s a pause with grain, timber products are being loaded, metal gets shipped very rarely and then only in very small consignments,» said Artyom Ulyanov, commercial director of Astrakhan’s central cargo port.»Overall, we’re loading less that we did in previous periods.» 90003 90002 That, according to traders and shipping industry sources, is partly because Russian red tape is choking trade at a time when Iranians can do deals with Western countries that were effectively closed off to them before because of sanctions. 90003 90002 To be sure, the port at Astrakhan is only a snapshot of the state of Russian-Iranian ties. But it could point to the limitations of a relationship that is forged from a convergence of interests in areas like Syria rather than a shared world view.90003 90002 The mood around the wharfs and dockyards at Astrakhan, Russia’s biggest Caspian Sea port, is sour. 90003 90002 On a visit late last month, a Reuters correspondent found that cranes in several sections of the port were standing still because there was no cargo to move. 90003 90002 «Before, we had to search for ships» to carry cargo to Iran because the volume of the trade was so high, said the owner of a grain-exporting company that supplies Iran, speaking of trade before the international sanctions were lifted.90003 90002 Now, said the businessman, who asked not to be identified so he could speak candidly, ship operators came knocking on his door looking for business. 90003 90002 Last month, Russia’s ministry for economic development organized a Russian-Iranian business forum meant to take place in Astrakhan. Russian Energy Minister Alexander Novak was scheduled to attend. 90003 90002 It was called off, with the local government citing «circumstances that have arisen». Some participants only found out the event was off when they were already on the way there.90003 90002 «We and another thousand people from Iran got tickets and visas, but they called off the forum two days before it starts,» said Taban Tizgush, president of the chamber of trade and industry in the Iranian province of Gilan, on the Caspian Sea. 90003 90002 «That causes us a lot of damage.» 90003 90032 MIDDLE EASTERN PARTNERS 90033 90002 How Iran and Russia get along with each other matters globally. 90003 90002 The joint operation between Russia’s air force, Iran’s military and the Iranian-allied Hezbollah militia turned the tide of the Syrian civil war in favor of President Bashar al Assad’s administration, frustrating Western efforts to push him out and testing U.S. influence in the Middle East. 90003 90002 What happens next in Syria depends in large degree on whether the Russian-Iranian partnership holds together and keeps backing Assad. 90003 90002 The port at Astrakhan gives one perspective on ties between the countries. Elsewhere, deals are being done. 90003 90002 Russia’s government said last year it had agreed joint projects with Iran worth $ 40 billion. A Russian shipbuilder won a contract in May worth nearly $ 1 billion to build five offshore drilling rigs for Iran.Moscow is also selling sophisticated weapons to Tehran, including S-300 air defense missiles. 90003 90002 But the mood at the port chimes with a more general atmosphere of tension in ties between Iran and Russia. 90003 90002 Some Iranian officials are wary of getting too close to Russia, which occupied Iran twice in the 20th century. Russia for its part is wary of Iran becoming too powerful and of alienating Iran’s rivals in the Middle East. 90003 90002 Interactions between the Kremlin and Iranian officials can, at times, be fraught.90003 90002 When Russian President Vladimir Putin visited Tehran in November last year for a gas exporters ‘forum, Iranian security officials barred reporters traveling with Putin from entering the venue. 90003 90002 That sparked an argument between Iranian security and Kremlin press service officials, and in the scrum that resulted, Russian Foreign Minister Sergei Lavrov and Novak, the energy minister, were jostled, according to a Reuters reporter who was there. 90003 90032 NEW COMPETITION 90033 90002 In an interview with Reuters, Alexander Zhilkin, the Astrakhan region governor, said grain exports this year would be lower than in 2015 because Iran was enforcing temporary grain import restrictions.90003 90002 But he said he expected trade to double within 18 months of all the international sanctions being lifted on Iran. 90003 90002 «Petrochemicals, paper, glass, wood, wood products; there is demand for all of that, «he said. «This year, unexpectedly, we’ve had requests from Iran for potatoes and onions.» 90003 90002 However, local business people say the deeper problem is not demand. 90003 90002 Traders who move goods through Astrakhan to Iran talk of layers of red tape that can hold up cargoes for months, of corrupt officials withholding permissions, and of import and export regulations changing without warning.90003 90002 «That’s why our share of trade with Iran is pitifully small,» said Alexander Rybakov, finance director of RusIranExpo, an exporters ‘union. 90003 90002 Despite those issues, during the years of sanctions trade was healthy. That was in part because Russian companies were prepared to take the risk of doing transactions with Iran, while many other countries were not. 90003 90002 The main exports via Astrakhan — wheat, timber and scrap metal — were not banned by sanctions. But the international restrictions imposed over Tehran’s disputed nuclear program effectively barred Iran from international financial systems, so settling bills was complicated.90003 90002 Russian firms found ways around that, by using intermediary banks in third countries. Grain exports from Russia to Iran grew while sanctions were in force. 90003 90002 But with sanctions gone, business people in Astrakhan predict that big global grain traders will now move into the Iran market, squeezing out Russian players. 90003 Trucks are parked at a container terminal at the port of Astrakhan, Russia, May 17, 2016. REUTERS / Svetlana Burmistrova 90002 The big global traders will have lower costs because they can deliver grain on vessels of up to 70,000 tonnes via Iran’s Gulf ports , while the maximum size of vessels in the Caspian is 6,000 tonnes, said Hossein Lotfi, owner of a trading firm.90003 90002 «If Russia does not take steps to hold onto its trade with Iran, it could lose 20 to 30 percent of grain exports,» said Lotfi, who is also a consultant to Astrakhan’s chamber of commerce with Iran. 90003 90002 «Once payments are simplified new players could come into the south of Iran, and they can offer lower prices.» 90003 90002 Additional reporting by Polina Devitt and Denis Pinchuk in MOSCOW; Editing by Christian Lowe and Pravin Char 90003 Our Standards: The Thomson Reuters Trust Principles..