Уютный трикотаж: интернет магазин белорусского трикотажа

Стихи бродский о женщине: Стихи о женщине Иосифа Бродского. Читать стихотворения о женщине Иосифа Бродского на портале «Культура.РФ»

Стихи бродский о женщине: Стихи о женщине Иосифа Бродского. Читать стихотворения о женщине Иосифа Бродского на портале «Культура.РФ»

Стихи Иосифа Бродского читать на ProStih.ru

Иосиф Бродский—Сначала в бездну свалился стул…

Сначала в бездну свалился стул,
потом — упала кровать,
потом — мой стол. Я его столкнул

Иосиф Бродский—1 сентября 1939 года

День назывался «первым сентября».
Детишки шли, поскольку — осень, в школу.
А немцы открывали полосатый

Иосиф Бродский—Стансы (Ни страны, ни погоста…)

Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров

Иосиф Бродский—Сумев отгородиться от людей…

Сумев отгородиться от людей,
я от себя хочу отгородиться.
Не изгородь из тесаных жердей,

Иосиф Бродский—Отрывок (Из слез, дистиллированных зрачком…)

Из слез, дистиллированных зрачком,
гортань мне омывающих, наружу
не пущенных и там, под мозжечком,

Иосиф Бродский—Сын! Если я не мертв, то потому…

Сын! Если я не мертв, то потому
что, связок не щадя и перепонок,
во мне кричит всё детское: ребенок

Иосиф Бродский—Большая элегия Джону Донну

Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины,
уснули стол, ковры, засовы, крюк,

Иосиф Бродский—Ну, как тебе в грузинских палестинах?..

Ну, как тебе в грузинских палестинах?
Грустишь ли об оставленных осинах?
Скучаешь ли за нашими лесами,

Иосиф Бродский—Postscriptum

Как жаль, что тем, чем стало для меня
твое существование, не стало
мое существование для тебя.

Иосиф Бродский—Остановка в пустыне

Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь,
дабы построить на свободном месте

Иосиф Бродский—Волосы за висок…

Волосы за висок
между пальцев бегут,
как волны, наискосок,

Иосиф Бродский—Fin de siecle

Век скоро кончится, но раньше кончусь я.
Это, боюсь, не вопрос чутья.
Скорее — влиянье небытия

Иосиф Бродский—Письмо генералу Z

Генерал! Наши карты — дерьмо. Я пас.
Север вовсе не здесь, но в Полярном Круге.
И Экватор шире, чем ваш лампас.

Иосиф Бродский—Августовские любовники

Августовские любовники,
августовские любовники проходят с цветами,
невидимые зовы парадных их влекут,

Иосиф Бродский—Рождественский романс

Евгению Рейну, с любовью

Плывет в тоске необьяснимой
среди кирпичного надсада

Иосиф Бродский—1972 год

Виктору Голышеву

Птица уже не влетает в форточку.
Девица, как зверь, защищает кофточку.

Иосиф Бродский—Одиссей Телемаку

Мой Tелемак,
Tроянская война
окончена. Кто победил — не помню.

Иосиф Бродский—Роттердамский дневник

I

Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.
Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.

Иосиф Бродский—24 декабря 1971 года

V.S.

В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.

Иосиф Бродский—Однажды во дворе на Моховой…

Однажды во дворе на Моховой
стоял я, сжав растерзанный букетик,
сужались этажи над головой,

Стихи Иосифа Бродского о любви

Прощай…

Прощай,
позабудь
и не обессудь.
А письма сожги,
как мост.
Да будет мужественным
твой путь,
да будет он прям
и прост.
Да будет во мгле
для тебя гореть
звездная мишура,
да будет надежда
ладони греть
у твоего костра.
Да будут метели,
снега, дожди
и бешеный рев огня,
да будет удач у тебя впереди
больше, чем у меня.
Да будет могуч и прекрасен
бой,
гремящий в твоей груди.

Я счастлив за тех,
которым с тобой,
может быть,
по пути.

1957

12273

Голос за!

Лети отсюда, белый мотылек

Z. K.

Лети отсюда, белый мотылек.
Я жизнь тебе оставил. Это почесть
и знак того, что путь твой недалек.
Лети быстрей. О ветре позабочусь.
Еще я сам дохну тебе вослед.
Несись быстрей над голыми садами.
Вперед, родной. Последний мой совет:

Будь осторожен там, над проводами.
Что ж, я тебе препоручил не весть,
а некую настойчивую грезу;
должно быть, ты одно из тех существ,
мелькавших на полях метемпсихоза.
Смотри ж, не попади под колесо
и птиц минуй движением обманным.
И нарисуй пред ней мое лицо
в пустом кафе. И в воздухе туманном.

1960

11289

Голос за!

В темноте у окна

В темноте у окна,
на краю темноты
полоса полотна
задевает цветы.
И, как моль, из угла
устремляется к ней
взгляд, острей, чем игла,
хлорофилла сильней.

Оба вздрогнут – но пусть:
став движеньем одним,
не угроза, а грусть
устремляется к ним,
и от пут забытья
шорох век возвратит:
далеко до шитья
и до роста в кредит.

Страсть – всегда впереди,

где пространство мельчит.
Сзади прялкой в груди
Ариадна стучит.
И в дыру от иглы,
притупив острие,
льются речки из мглы,
проглотившей ее.

Засвети же свечу
или в лампочке свет.
Темнота по плечу
тем, в ком памяти нет,
кто, к минувшему глух
и к грядущему прост,
устремляет свой дух
в преждевременный рост.

Как земля, как вода
под небесною мглой,
в…

Читать далее…

2869

Голос за!

Мой голос, торопливый и неясный…

…Мой голос, торопливый и неясный,
тебя встревожит горечью напрасной,
и над моей ухмылкою усталой
ты склонишься с печалью запоздалой,
и, может быть, забыв про все на свете,
в иной стране – прости! – в ином столетьи
ты имя вдруг мое шепнешь беззлобно,
и я в могиле торопливо вздрогну.

23 января 1962

3627

Голос за!

Мы вышли с почты прямо на канал…

А. Н.

Мы вышли с почты прямо на канал,
который начал с облаком сливаться
и сверху букву «п» напоминал.
И здесь мы с ним решили расставаться.

Мы попрощались. Мелко семеня,
он уходил вечернею порою.
Он быстро уменьшался для меня
как будто раньше вчетверо, чем втрое.

Конечно, что-то было впереди.
Что именно – нам было неизвестно.
Для тех, кто ждал его в конце пути,
он так же увеличивался резко.

Настал момент, когда он заслонил
пустой канал с деревьями и почту,
когда он все собой заполонил.
Одновременно превратившись в точку.

1962

2990

Голос за!

Стансы

Е. В., А. Д.

Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров

я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду,
между выцветших линий
на асфальт упаду.

И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
под затылком снежок,
и услышу я голос:
– До свиданья, дружок.

И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой,
– словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.

1962

3699

Голос за!

Тебе, когда мой голос отзвучит…

М. Б.

Тебе, когда мой голос отзвучит
настолько, что ни отклика, ни эха,
а в памяти – улыбку заключит
затянутая воздухом прореха,
и жизнь моя за скобки век, бровей
навеки отодвинется, пространство

зрачку расчистив так, что он, ей-ей,
уже простит (не верность, а упрямство),

– случайный, сонный взгляд на циферблат
напомнит нечто, тикавшее в лад
невесть чему, сбивавшее тебя
с привычных мыслей, с хитрости, с печали,
куда-то торопясь и торопя
настолько, что порой ночами
хотелось вдруг его остановить
и тут же – переполненное кровью,
спешившее, по-твоему, любить,
сравнить – его любовь с твоей любовью.

И выдаст вдруг тогда дрожанье век,
что было не с чем сверить этот бег, —
как твой брегет – а вдруг и он не прочь
спешить? И вот он в полночь…

Читать далее…

2964

Голос за!

Фламмарион

М. Б.

Одним огнем порождены
две длинных тени.
Две области поражены
тенями теми.

Одна – она бежит отсель
сквозь бездорожье
за жизнь мою, за колыбель,
за царство Божье.

Другая – поспешает вдаль,
летит за тучей
за жизнь твою, за календарь,
за мир грядущий.

Да, этот язычок огня, —
он род причала:
конец дороги для меня,
твоей – начало.

Да, станция. Но погляди
(мне лестно):
не будь ее, моей ладьи,
твоя б – ни с места.

Тебя он за грядою туч
найдет, окликнет.
Чем дальше ты, тем дальше луч
и тень – проникнет.

Тебя, пусть впереди темно,
пусть ты незрима,
пусть слабо он осветит, но
неповторимо.

Так, шествуя отсюда в темь,
но без тревоги,
ты свет мой превращаешь в…

Читать далее…

2973

Голос за!

Вполголоса – конечно, не во весь…

Вполголоса – конечно, не во весь —

прощаюсь навсегда с твоим порогом.
Не шелохнется град, не встрепенется весь
от голоса приглушенного.
С Богом!
По лестнице, на улицу, во тьму…
Перед тобой – окраины в дыму,
простор болот, вечерняя прохлада.
Я не преграда взору твоему,
словам твоим печальным – не преграда.
И что оно – отсюда не видать.
Пучки травы… и лиственниц убранство…
Тебе не в радость, мне не в благодать
безлюдное, доступное пространство.

1966(?)

3679

Голос за!

Сначала в бездну свалился стул…

Сначала в бездну свалился стул,
потом – упала кровать,
потом – мой стол. Я его столкнул
сам. Не хочу скрывать.
Потом – учебник «Родная речь»,
фото, где вся семья.
Потом четыре стены и печь.
Остались пальто и я.

Прощай, дорогая. Сними кольцо,
выпиши вестник мод.
И можешь плюнуть тому в лицо,
кто место мое займет.

1966(?)

3834

Голос за!

Postscriptum

Как жаль, что тем, чем стало для меня
твое существование, не стало
мое существованье для тебя.
…В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения… Увы,
тому, кто не способен заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.

1967

3502

Голос за!

Уточнение

Откуда ни возьмись —
как резкий взмах —
Божественная высь
в твоих словах —
как отповедь, верней,
как зов: «за мной!» —

над нежностью моей,
моей, земной.
Куда же мне? На звук!
За речь. За взгляд.
За жизнь. За пальцы рук.
За рай. За ад.
И, тень свою губя
(не так ли?), хоть
за самого себя.
Верней, за плоть.
За сдержанность, запал,
всю боль – верней,
всю лестницу из шпал,
стремянку дней
восставив – поднимусь!
(Не тело – пуст!)
Как эхо, я коснусь
и стоп, и уст.
Звучи же! Меж ветвей,
в глуши, в лесу,
здесь, в памяти твоей,
в любви, внизу
постичь – на самом дне!
не по плечу:
нисходишь ли ко мне,
иль я лечу.

<1960-е>

2699

Голос за!

Любовь

Я дважды пробуждался этой ночью
и брел к окну, и фонари в окне,
обрывок фразы, сказанной во сне,

сводя на нет, подобно многоточью
не приносили утешенья мне.

Ты снилась мне беременной, и вот,
проживши столько лет с тобой в разлуке,
я чувствовал вину свою, и руки,
ощупывая с радостью живот,
на практике нашаривали брюки

и выключатель. И бредя к окну,
я знал, что оставлял тебя одну
там, в темноте, во сне, где терпеливо
ждала ты, и не ставила в вину,
когда я возвращался, перерыва

умышленного. Ибо в темноте —
там длится то, что сорвалось при свете.
Мы там женаты, венчаны, мы те
двуспинные чудовища, и дети
лишь оправданье нашей наготе.

В какую-нибудь будущую ночь
ты вновь придешь усталая, худая,
и я увижу сына или…

Читать далее…

2941

Голос за!

  • Показать еще

Поэзия Иосифа Бродского

В красноречивом посвящении Иосифу Бродскому, опубликованном почти ровно через месяц после его преждевременной и широко оплакиваемой смерти, Татьяна Толстая, в The New York Review of Books , цитирует некоторые строки из раннего творчества поэта :

В темноте я не найду твой темно-синий фасад

Я упаду на асфальт между скрещенными линиями

Она продолжает догадываться: «Я думаю, что причина, по которой он не хотел возвращаться в Россия хоть на день была такова, что это неосторожное пророчество не сбылось. Ученик — между прочим — Ахматовой и Цветаевой (он знал их поэтическое суеверие), он знал их разговор во время их единственной встречи. «Как ты мог такое написать. . . . Разве ты не знаешь, что слова поэта всегда сбываются? — упрекнул один из них. — И как ты мог такое написать. . . — удивился другой. И то, что они предсказали, действительно сбылось».

Без малейшего желания показаться мистиком, я думаю, что в поэзии Бродского можно претендовать на что-то пророческое или, по крайней мере, на две детали, одну маленькую, другую большую и провидческую. Первый — из стихотворения, на самом деле озаглавленного «Пророчество», адресованного безымянной возлюбленной и содержащего следующие строки:

— И если

мы сделаем ребенка, мы назовем мальчика Андреем,

Анной, девочкой, чтобы наша русская речь,

отпечаталась на его морщинистой мордашке,

никогда не будет забыт.

 

Иосиф (так разрешалось ласково называть его всем, кто когда-либо его знал) был отцом двоих детей, мальчика, родившегося в России, еще там, с которым он был разлучен невольным изгнанием, и дочери, родившейся в Америки своей русско-итальянской жене Марии. Детей зовут Андрей и Анна.

Более крупное, объемное и важное пророчество воплощено в большом стихотворении «Осенний крик ястреба» (здесь напечатано полностью), о котором Толстая в той же дани замечает: «У него есть стихотворение о ястребе. . . в горах Массачусетса, кто летит так высоко, что порыв восходящего воздуха не дает ему спуститься обратно на землю, и ястреб гибнет там, на тех высотах, где нет ни птиц, ни людей, ни воздуха для дыхания».

К этому краткому комментарию я хотел бы добавить от себя. Ветер, с которого начинается стихотворение, — это ветер духа (Иоанна 3:8), а также вдохновения, необходимая (и разрушительная) стихия, в которой пытается пребывать поэт. Птица на вершине своего полета догадывается об этом : это конец . Призываются сами Erínyes (Фурии), как будто

стремление к большим высотам обязательно должно повлечь за собой возмездие, как это показано в греческой трагедии. И, повторяя другую древнюю традицию, агония и жертва птицы-поэта рождают прекрасное, первые снежинки зимы, стихи души, выдержавшей суровый климат Архангельской Руси. Великолепие, которое восхищает земных детей, было куплено ценой невыносимых страданий и смерти. Должен ли ветер Бродского чем-нибудь уничтожающему «западному ветру» Перси Биши Шелли, родственен ли ястреб русского поэта соколу Джерарда Мэнли Хопкинса, дрозду-черняку Томаса Харди или его слепой птице, каждый читатель должен определить для себя сам. И не сыграло ли какую-то роль в мысли Бродского это утверждение Райнера Марии Рильке?: «Кто не посвятит себя всецело искусству со всеми своими желаниями и ценностями, тот никогда не достигнет высшей цели».

В сборнике очерков Меньше одного Бродский так трогательно описал свои ранние годы жизни, что я приведу здесь лишь самые скудные биографические подробности. Он родился Иосиф Александрович Бродский 24 мая 1940 года в Ленинграде, единственный ребенок обожаемых и обожаемых родителей, настолько стесненных обстоятельствами, что мальчик бросил школу после девятого класса, чтобы помогать содержать семью. Он работал более чем на десятке профессий, в том числе фрезеровщиком, помощником в морге (когда-то думал, что может стать врачом), фотографом (одно время работа отца), участником геологических экспедиций. Несмотря на его ограниченное школьное образование, его любовь к поэзии побудила его выучить польский, английский, немецкий, испанский, итальянский и французский языки, а также латынь, чтобы познакомиться со всей великой поэзией мира. Он начал писать свои собственные стихи в подростковом возрасте и зарабатывал деньги, переводя сербско-хорватскую и испанскую поэзию на русский язык. Он также перевел стихи Джона Донна и других поэтов-метафизиков и две пьесы, The Quare Fellow и Розенкранц и Гильденстерн мертвы . В 1964 году он был помещен в «психиатрическую больницу», а затем предстал перед показательным судом по обвинению в «тунеядстве» и написании «антисоветских стихов, развращающих молодежь». На самом деле это означало абсолютное государственное неодобрение поэтического кредо Бродского, выраженного в его Нобелевской лекции: «Произведение искусства, особенно литературы, и стихотворение в особенности, обращается к человеку тет-а-тет, вступая с ним в непосредственный — без каких-либо посредников — отношений». Бродский имеет в виду, конечно, не только необходимое отсутствие цензуры, но и потребность в литературе, освобожденной от скрытых (то есть политических) мотивов. Его приговорили к пяти годам унизительных каторжных работ, но после того, как приговор вызвал недвусмысленно осуждающие возгласы как во всем мире, так и в советской интеллигенции, его «заменили» ссылкой. Он оставил все, что любил: родителей, язык, сына, дом, и с помощью У. Х. Одена и Академии американских поэтов отправился на свою первую преподавательскую работу в Америке, в Мичиганский университет, под бдительным наблюдением забота Карла и Эллендеи Проффер.

Состояние изгнания редко бывает легким, но Бродский, подкрепленный темпераментом веселым и едко-сардоническим, приняв теперь своим владением глобальный пейзаж, холодные галактические пустоты, весь спектр человеческой истории, принялся за свою поэтическую задачу с жесткая и непреодолимая промышленность. Всего за несколько лет он приобрел международную аудиторию восхищенных читателей, в том числе членов Шведской академии. Это признание сопровождалось блаженным браком с красивой женщиной, наполовину русской, наполовину итальянкой, и рождением дочери, названной Анной, вероятно, в честь «первооткрывательницы» и поэтической героини Бродского Ахматовой и во исполнение приносить присягу. Но эти благословения были самыми короткими, прерванными его смертью в возрасте 55 лет 9.0005

Его стихи непростые; и они не сложны в знакомой манере, скажем, Джона Донна или Уильяма Эмпсона. В своем оригинальном русском они наблюдают требовательные формальные узоры, иногда сочетающиеся с неформальной манерой речи, которая может быть остроумной и непочтительной и обычно наполнена неожиданными, почти балетными скачками воображения. Русский также вызывает игривость, которую не может передать ни одна английская версия. Столь богато обставлены грустные и комедийные аспекты его произведений, его ирония и бравада, что любознательный читатель найдет огромное наслаждение, завидные дары, большие отрезки воображаемой жизни, которые не были потеряны при переводе. В отведенное ему время, прерванное пагубным пристрастием к курению, угрожавшему и без того сильно поврежденному каторгой сердцу (и за что он перенес две шунтирующие операции и назначенную на третью), он успел кое-как познакомиться в качестве интимного с величайшие поэты всех периодов, чтобы чувствовать себя как дома (если в изгнании, то нигде больше), по крайней мере, в их требовательной компании, и быть способными поддерживать товарищеские отношения со своими лучшими произведениями в том, что следует рассматривать как широко всеобъемлющую многоязычную антологию, которая он был склонен иметь почти точно наизусть.

* * * * * *

Письмо к археологу

Гражданин, враг, мальчик мамы, присоса, проигрыш

мусор, Panhandler, Swine, Refujew , Verrucht ;

скальп так часто ошпаривают кипятком

, что тщедушный мозг кажется полностью сваренным.

Да, мы поселились здесь: в этом бетонном, кирпичном, деревянном

щебне, который вы сейчас приедете просеивать.

Все наши провода были перекрещены, зазубрены, запутаны или переплетены.

Еще: мы не любили своих женщин, а они зачали.

Резкий звук кирки, которая ранит мертвое железо;

все же, это мягче, чем то, что нам говорили или говорили сами.

Незнакомец! двигайтесь осторожно через нашу падаль:

то, что вам кажется падалью, является свободой для наших клеток.

Оставьте наши имена в покое. Не реконструируйте эти гласные,

согласных и так далее: они не будут похожи на жаворонков

а сумасшедшая ищейка, чья пасть пожирает

собственные следы, экскременты, и кору, и кору.

 

 

О любви

Дважды я просыпался сегодня ночью и

бродил по окну. И фонари внизу на улице,

, как бледные пропуски, пытались завершить

фрагмент фразы, произнесенной сквозь

сон, но тоже растворились в темноте.

 

Мне приснилось, что ты беременна, и несмотря на

столько лет разлуки

Я все еще чувствовал себя виноватым, и моя воодушевленная ладонь

ласкала твой живот, когда у кровати

она нащупывала мои брюки и выключатель на стене. И с зажженной лампочкой

Я знал, что оставляю тебя одну

Там, в темноте, во сне, где спокойно

Ты ждал, пока я вернусь,

Не пытаясь упрекнуть или ругать меня

 

для неестественной паузы. Для

тьма восстанавливает то, что не может исправить свет.

Вот мы и женаты, блаженны, мы делаем еще раз

двуногий зверь и дети — прекрасное

оправдание того, для чего мы голые.

 

Однажды ночью ты снова появишься.

Ты придешь ко мне теперь измученный и худой, после

вещей между ними, и я увижу сына или дочь

еще не названных. На этот раз я сдержу

моя рука от нащупывания выключателя, боязнь

 

и чувство, что я не имею права

оставить вас обоих, как тени, у этой разрубающей ограды дней, закрывающих вам глаза,

безмолвных, отрицаемых настоящим светом

, который навсегда держит меня недосягаемым.

 

 

Одиссей Телемаху

Мой дорогой Телемах,

   Троянская война

закончилась; Не помню, кто выиграл.

Греки, без сомнения, ибо только они оставили бы

так много мертвых так далеко от своей родины.

Но все же мой путь домой оказался слишком долгим.

Пока мы там тратили время, старый Посейдон,

почти кажется, растянул и расширил пространство.

 

Я не знаю, где я и что это за место

может быть. Казалось бы, какой-то грязный остров

с кустами, постройками и огромными хрюкающими свиньями.

Сад, заросший сорняками; та или иная королева.

Трава и огромные камни. . . Телемах, сын мой!

Для странника лица всех островов

похожи друг на друга. И ум

путешествий, нумерация волн; глаза, воспаленные от морских горизонтов,

бег; и плоть воды наполняет уши.

Не помню, как война вышла;

даже сколько тебе лет — не помню.

 

Расти же, мой Телемах, крепчай.

Только боги знают, увидимся ли мы

снова. Давно ты уже не тот младенец

, перед которым я осадил пахучих волов.

Если бы не уловка Паламеда

, мы бы до сих пор жили в одном доме.

Но, может быть, он был прав; прочь от меня

ты в полной безопасности от всех эдиповых страстей,

и твои сны, мой Телемах, безупречны.

 

 

Крик ястреба осенью

Ветер с северо-запада поднимает его выше

голубовато-серый, малиновый, умбра, коричневый

Долина Коннектикута. Далеко внизу

цыплята изящно останавливаются и двигаются

незаметно во дворе полуразрушенной

усадьбы; бурундуки сливаются с пустошью.

 

Теперь плывет по течению, развёрнутый, одинокий,

всё, что он мельком видит — холмы высокие, неровные

хребты, серебряный поток, что пронизывает

дрожит, как живая кость

с порогами,

поселки, словно нити бус

 

, разбросанные по Новой Англии. Соскользнув в ноль

градусники — эти боги домочадцы в нишах —

замирают, подавляя таким образом огонь

листьев и шпилей церквей. Все-таки

церквей для него нет. В ветреных просторах,

немыслимый праведнейшим хором,

 

он парит в кобальтово-голубом океане, зажав клюв,

его когти крепко вцепились в брюхо

—когти сжались, как впалый кулак—

ощущая в каждом дуновении

толчок снизу, сверкающий ягодой

его глазного яблока, направляющийся на юго-юго-восток

 

к Рио-Гранде Дельта, буковые рощи и еще дальше:

к гнезду, спрятанному в мощном валуне

травы, краям которой не доверяют пальцы,

утонувшей среди лесных запахов, наполненной

осколками яичной скорлупы с красными крапинками,

с призраком брата или сестры.

 

Сердце, обросшее плотью, пухом, перьями, крыльями,

лихорадочно пульсирующее, безостановочное,

движимое внутренним жаром и чувством,

птица рубит и режет ножницами

осенней синевой тот же быстрый токен,

увеличивая его за счет

 

его коричневатого пятнышка, едва замечаемого глазом,

точки, скользящей далеко над высокой

сосна; за счет пустого взгляда

того ребенка, выгнувшегося к небу,

той пары, которая вышла из машины и подняла

головы, той женщины на крыльце.

 

Но поток воздуха все еще поднимает его

все выше и выше. Его перья на животе

чувствуют пронизывающий холод. Бросив взгляд вниз,

он видит, как сгущается горизонт,

он видит как бы черты

первых тринадцати колоний,

которых0005

 

все трубы дымят. Но их общее количество в поле зрения

говорит птице о его высоте,

о том, какой высоты он достиг в этом путешествии.

Что я делаю на такой высоте?

Он чувствует смесь трепета

и гордости. Кренясь над кончиком

 

крыла, он падает вниз. Но упругий воздух

отбрасывает его обратно, взмывая к славе,

на бесцветный ледяной самолет.

Его желтый зрачок бросает внезапный взгляд

ярости, то есть смеси ярости

и ужаса. Итак, еще раз

 

он поворачивается и ныряет вниз. Но как стены возвращают

резиновые шарики, как грехи направляют грешника к вере, или около того,

его и на этот раз гонит вверх!

Он! чьи внутренности еще так теплы!

Еще выше! В какую-то взорванную ионосферу!

Этот астрономически объективный ад

 

птиц, которым не хватает кислорода, и где мельничные звезды

играют в просо, подаваемое из тарелки или полумесяца.

То, что для двуногих всегда означало

высоту, для пернатых имеет обратное значение.

Не своим тщедушным мозгом, а сморщенными воздушными мешками

он угадывает правду: это конец.

 

И в этот момент он кричит. Из крючковидного клюва

вырывается из него и летит ad luminem

звук, издаваемый Erínyes, чтобы разорвать

души: механический, невыносимый визг,

визг стали, пожирающей алюминий;

«механический», ибо предназначен

 

ни для кого, ни для каких живых ушей:

не человеческие, не лающие лисы,

не белки, спешащие на землю

с веток; не для крошечных полевых мышей, чьи слезы

не могут быть отомщены таким образом, что заставляет их

прятаться в своих норах. И только гончие          

 

поднимут морды. Пронзительный, пронзительный визг,

более кошмарный, чем ре-диезный скрежет

алмазного отрезного стекла,

рассекает все небо. И кажется, что мир на мгновение шатается

, содрогаясь от этого разрыва.

Ибо тепло прожигает пространство в вышних, как

 

сильно, как какой-то железный забор здесь внизу

клеймит неосторожные пальцы без перчаток.

Мы, стоя на месте, восклицаем

«Вот!» и увидеть далеко над слезой

, которая является ястребом, и услышать звук, который

задерживается волнами, паучьей пряжей

 

набухающие ноты рябью по синему своду космоса

чье отсутствие эха заклинает, особенно в октябре

апофеоз чистого звука.

И пойманный в это небесное узорчатое кружево,

Звездообразный, усыпанный инеем,

Покрытый серебром, окантованный кристаллами,

 

птица плывет в зенит, в синюю высоту

лазури. В бинокль предсказываем

его, сверкающую точку, жемчужину.

Мы слышим, как что-то звенит в небе,

как разбитая семейная посуда,

медленно падает вихрем,

 

но его осколки, когда они достигают наших ладоней, не причиняют боли

но тают при прикосновении . И в мгновение ока,

, еще раз различаются завитки, петельки, ниточки,

радужные, разноцветные, размытые

запятые, эллипсы, спирали, соединяющие

кочаны ячменя, концентрические кольца—

 

яркий рисунок, которым когда-то было перо,

карта летания, теперь просто куча 9000

бледные хлопья, из-за которых появляется зеленый склон

белый. И дети, смеющиеся и ярко одетые,

выбегают из дверей, чтобы поймать их, крича

с громким криком по-английски: «Зима пришла!»

 

Литературные сокровища: Иосиф Бродский читает свои стихи в Библиотеке Конгресса, 1992 г.

Ниже приводится гостевой пост Джойс Хида, летней стажерки в Центре поэзии и литературы. Это часть нашей ежемесячной серии «Литературные сокровища», в которой представлены аудио- и видеозаписи, взятые из обширных онлайн-коллекций Библиотеки, включая Архив записанной поэзии и литературы. Демонстрируя работы и мысли некоторых из величайших поэтов и писателей за последние 75 лет, серия продвигает миссию библиотеки по «содействию прогрессу знаний и творчества на благо американского народа».

Иосиф Бродский, 1940-1996.

Будучи стажером Центра поэзии и литературы, я слушал поэзию по восемь часов в день. Хотя объем этой задачи может показаться пугающим, он, без сомнения, прямо пропорционален ее важности. Просматривая Архив записанной поэзии и литературы, я работал над тем, чтобы ставить временные метки для каждого отдельного стихотворения в рамках длинных поэтических чтений. Я надеюсь, и надежда PLC, заключается в том, что это повысит доступность аудиоархива, так что любой сможет потратить время на просмотр сайта, что, к счастью, мне удалось сделать.

Что мне действительно нравится в прослушивании аудиоархива, так это то, насколько он честен как опыт: слушая стихотворение собственным голосом поэта, с его интонациями, отвлечениями и объяснениями, текстурирует стихотворение таким образом, который недостижим с помощью одного только текста. Современные события, новая мудрость, приобретенная с возрастом, аудитория этого конкретного чтения — все это отражается на стихотворении, которое читается вслух, и создает отдельную культуру для каждого чтения. Они ставят отметку времени на стихотворение так, как я не могу.

Чтение Иосифом Бродским своих стихов в зале Монтпилиер Библиотеки Конгресса в 1992 году является особенно мощным упражнением в сравнении чтения с декламацией. Бродский, бывший гражданин Советского Союза, сосланный после пребывания в трудовом лагере по обвинению в «тунеядстве», стал поэтом-лауреатом США с 1991 по 1992 год. Именно под этим заголовком он читает в зале Монпелье в 1992 году. Завершая это конкретное чтение своей работы чтениями «В гостях!» Роберта Фроста (2:51) Бродский лепит среду, в которой он хочет, чтобы его стихи жили. Со строфами вроде «Забудь миф. / Нет никого, с кем я / Меня смущаю / Или смущаю», «Прочь!» Мороза «Прочь!» фактуры собственных стихов Бродского об изгнании и перемещении. В записи даже есть момент, когда публика смеется над вторым стихотворением Фроста на аналогичную тему «Заходи» (3:58) — Бродский беззаботно отвечает: «Забавно, что вы находите это таким забавным». ». (4:49)

Бродский продолжает формировать культуру именно этого чтения, читая стихи, которых еще нет ни в одной из его книг, в том числе «Fin de Siècle» (8:07), которую он никогда раньше не читал вслух. Таким образом, слушатель зависит от Бродского. Невозможность замедлиться, неумение тратить время на обработку и переваривание каждой запутанной линии добавляет опыта. Стихам Бродского суждено зависнуть в песенной какофонии, и слушатели должны воспринимать его стихи в том же темпе, в каком Бродский переживал вдохновившие их события.

Зависимость, однако, устанавливается в качестве темы для чтения еще до того, как будут введены какие-либо стихи. Бродский открывает чтение признанием: «Я не очень хорошо читаю по-английски». Большинство стихов Бродского являются самостоятельными переводами его оригинальных русских стихов. Это ставит слушателей на распутье, сталкиваясь как с предполагаемой подлинностью чтения Бродского в реальном времени, так и с затянувшимся представлением о том, что они не могут знать всей правды о том, что он читает. Затем это усугубляется тем фактом, что в своих переводах Бродский, как известно, делает упор на сохранение рифмы и формы стиха, а не смысла. Когда кто-то слушает Бродского по-английски, он идет на компромисс. Компромисс здесь заключается в ясности смысла звуковых качеств русской поэзии. Однако Бродский не оставляет этот компромисс без внимания. Когда он читает «Звезду Рождества» на обоих языках (40:29) и оригинальном русском (41:26), он предваряет чтение словами: «Я прочитаю это стихотворение и на русском, и на английском. Что ж, вы можете думать об англичанах все, что вам угодно, но я думаю, что они хороши», и зал приветствует его облегченным смехом. Это особенно честный момент, подчеркивающий, что Бродский ценит форму, и поэтому зрители также должны ценить ее превыше всего. Он просит зрителей доверять Бродскому и не опасаться своей зависимости.

Вот что выдвигает чтение Бродского за пределы декламации. Он пользуется возможностью, чтобы обратиться к своим слабостям и бросить им вызов, и уверенно переходит от признания «я не очень хорошо читаю по-английски» к «я думаю, что это хорошо». Это одна из причин, почему, когда он приехал в Штаты в 19В 70-е годы, в разгар борьбы против рифмы и формального стиха в американской поэзии, Бродский смог существовать и добиваться успеха.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *